Меж сбитых простыней

— Ну, не знаю… — Миранда раздраженно дернула головой, — Расчесываются… приседают…

— Приседают?

— Угу. Думают, мы на них смотрим. Встанут перед окном, будто хотят причесаться, а сами глазеют на нас и выпендриваются. Вот так.

Миранда соскочила с кресла и, встав посреди комнаты, пригнулась перед воображаемым зеркалом, точно певец у микрофона. Нелепо выгнув шею, она изобразила тщательные взмахи расчески, потом отступила и, полюбовавшись собой, возобновила процедуру. За язвительной пародией наблюдала и Чармиан, с двумя чашками кофе возникшая в дверях.

— А у тебя есть мальчик, Чармиан? — беспечно спросил Стивен.

Карлица опустила чашки на стол и одарила отца с дочерью снисходительной улыбкой мудрой старухи.

— Конечно нет, — сказала она.

Потом Стивен показал девочкам их спальню.

— Здесь только одна кровать, — сказал он, — Надеюсь, вы не против спать вместе.

Громадное ложе, семь на семь футов, было одним из того немногого, что он забрал с собой из супружеской жизни. Очень старые темно-красные простыни появились еще в те времена, когда постельное белье было только белым. Стивен не любил спать на этом свадебном подарке. Когда Чармиан легла поперек кровати, она заняла места не больше подушки. Стивен пожелал девочкам спокойной ночи. Миранда вышла за ним в холл и, приподнявшись на цыпочки, клюнула его в щеку.

— Ты не воображала, — шепнула она, прижавшись к отцу; Стивен замер. — Вот бы ты вернулся домой.

Он поцеловал ее в маковку.

— Мой дом здесь. А у тебя теперь два дома, — Стивен расцепил дочкино объятье и, сжав ее ладошку, подтолкнул к двери спальни. — Увидимся утром, — пробормотал он и поспешил в кабинет, где плюхнулся в кресло, в ужасе и ликовании от своей эрекции.

Прошло десять минут. «Приди в себя, чего ты радуешься, все это очень серьезно», — говорил он себе. Но хотелось петь, сбацать на пианино, бродить по улицам… Ничего этого он не сделал. Глядя перед собой и не думая ни о чем конкретном, он неподвижно сидел в кресле и ждал, когда в животе уймется возбужденный озноб.

Наконец холодок исчез, и Стивен отправился в постель. Спал он плохо. Сначала долго ворочался, мучимый мыслью, что не может уснуть. Потом провалился в обрывочный сон, но сразу же очнулся в кромешной тьме. Казалось, он услышал какой-то звук. Не вспомнить какой, но явно неприятный. Сейчас было тихо, в ушах шипела тьма. Хотелось в туалет, но было страшно вылезать из постели. Как уже бывало, навалилось тоскливое предчувствие смерти, страх умереть не когда-нибудь вообще, а сейчас, в три пятнадцать ночи, вот так — с намотавшейся вокруг шеи простыней и животной потребностью отлить. Стивен зажег свет и пошел в ванную. Бурый член скукожился то ли от холода, то ли от страха. Его было жалко. Он лил двумя струйками. Стивен его чуть залупил, и струйки соединились в одну. Стало жалко себя. Когда Стивен вышел в коридор и закрыл дверь ванной, отсекая урчанье бачка, он вновь услышал тот звук, который пробился к нему сквозь сон. Давно забытый, этот звук был настолько знаком, что теперь, осторожно пробираясь по коридору, Стивен узнал в нем прародителя всех других звуков, оправу всех страхов. Крик его жены в приближающемся оргазме. Стивен остановился перед дверью в спальню девочек. Басовитый стон, перемежаемый хриплыми лающими всхлипами, рваными скачками забирался на верха, а затем сваливался на низы, все равно оставаясь выше начального тона. Стивен не осмелился приникнуть к двери. Он напряженно вслушивался. Вот все закончилось, скрипнула кровать, по полу зашлепали шаги. Повернулась дверная ручка. Забыв о своей наготе, Стивен стоял, точно лунатик: ни вопросов, ни ожиданий.

Миранда щурилась от света. Ее соломенные волосы рассыпались по плечам. Ее широкая ночная рубашка, доходившая до лодыжек, скрывала линии тела. Женщина без возраста. Обхватив себя за плечи, она смотрела на огромного мужика, который замер, не докончив шага, на его безвольно упавшие руки и сморщенное бурое естество в поросли темных волос. Женщина-ребенок, без возраста. Миранда сделала шажок вперед.

— Папочка, я не могу уснуть, — всхлипнула она.

Потом взяла отца за руку и повела в спальню. Чармиан лежала спиной к ним, свернувшись кренделем на дальней стороне кровати. Спит? Безгрешна? Миранда забралась в постель, Стивен подоткнул вокруг нее одеяло и присел рядом.

— Я пугаюсь, если вдруг проснусь среди ночи, — сказала Миранда, поправляя волосы.

— Я тоже, — ответил Стивен, легко целуя ее в губы.

— А бояться-то нечего, правда?

— Правда. Нечего.

Миранда поерзала на темно-красных простынях, укладываясь удобнее.

— Расскажи что-нибудь, чтобы я уснула, — попросила она, не сводя с отца взгляда.

Стивен через плечо посмотрел на Чармиан.

— Утром загляни в шкаф. Там полная сумка подарков.

— И для Чармиан?

— Да.

На лицо дочери падал свет из коридора. Стало зябко.

— Я купил их к твоему дню рождения, — добавил Стивен, но Миранда уже спала, чуть улыбаясь во сне.

Белизна ее запрокинутого горла почему-то навеяла яркую картинку из детства: укрытое ослепительным снегом белое поле, которое он, восьмилетний мальчик, не дерзнет осквернить следами.

Туда-сюда

С хрустом потянувшись, Пиявка выбрасывает вперед ноги, сцепляет пальцы на затылке и, щелкнув суставами, склабится своей нарочито похабной ухмылкой, будто вдали что-то разглядел, после чего тихонько пихает меня локтем в шею. Кажись, пронесло, ась?

Да? Я лежу в темноте. Да, кажется, старое доброе туда-сюда ее убаюкало. Древнее туда-сюда бесконечно, и невесомость подбирается неприметно, как сон. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох — выдох, а между ними опасный провал тишины, словно в раздумье, надо ли продолжать.

Белесое небо бледно-желтушно, отдаленное зловоние канала разбавилось до сладкого запаха спелых вишен, авиалайнеры меланхолично сбиваются в стаю, а конторский народ занят работой — кромсает дневные газеты. Чтобы наклеить заметки на карточки.

Если смотреть во тьме, угадывается бледная кожа на хрупком краешке скулы, изломом обрисованной в черноте. Провалы открытых глаз не видны. Сквозь приоткрытые губы чуть поблескивает влажный зуб, лента густых волос кажется чернее ночи. Порой я смотрю на нее и думаю: кто умрет первым? Кто — она или я? Неимоверный гнет тишины, сколько еще до рассвета?

Пиявка. В этом коридоре он часто прогуливается с Начальником. Они вышагивают по длинному проходу без дверей. Негнущийся Начальник засунул руки в карманы и чем-то побрякивает; Пиявка подобострастно сутулится, извернув голову к Начальничьей шее, руки его сцеплены за спиной, пальцы на запястье тщательно проверяют пульс. Для Начальника мы — Пиявка и «этот»; стоит повернуть металлический ободок, и образы разделятся — один стоит, другой сидит, оба позируют.

На кончике зуба блестит слюна. Слышно ее сонное дыхание, глубокие ритмичные вдохи и выдохи кажутся чьими-то чужими. Звери вышли на ночную охоту, с нижней ветви старого скрипучего дерева мохнатый черный сон окутал наслаждением… и вот пропал… вспоминай… слушай… сладкий запах дома… Древнее туда-сюда ее убаюкало. Помнишь лесок, где голые сучья шишковатых коренастых деревьев сплелись в полог? Что мы там нашли? Что увидели? Ох… крохотный терпеливый героизм бессонницы, арктическая дыра больше самих ледяных просторов, она так велика, что бесформенна и неохватна глазом. В темноте я вглядываюсь в дыру, а в соседней комнате сонно вскрикивает ее дочка: «Медведь!»

Первым приходит Пиявка, нет, первый я: позднее утро, я один, развалился на стуле и потягиваю чай, но вот входит Пиявка, приветственно вскидывает руку и сердечно награждает меня чувствительным шлепком меж лопаток. Широко расставив ноги, словно отливает у всех на виду, он стоит перед электрочайником; в чашку льется бурая струя, и Пиявка спрашивает, помню ли я тот или иной разговор. Нет, не помню. Он подходит с чашкой в руке. Нет, говорю я, ничего не помню; он садится на диванчик, так близко, что почти… становится мной. Фу, шершавость чужой кожи, оберткой скрывающей зловонное нутро… Его нога касается моего колена.