Меж трех времен

– Нью-Йорк от этих картин без ума, - сказал Арчи, и я закивал, улыбаясь.

– И я тоже.

Перед нами лежал ночной Бродвей, так разительно отличавшийся от тихой улицы, по которой я часто проходил днем. Сейчас здесь царила толчея - и на тротуарах, залитых слепящим белым светом, и на мостовой. Это был воистину Великий Белый Путь, без единого пятнышка неонового света; фары автомобилей и трамваев, витрины магазинов и вывески театров - везде ослепительно горели прозрачные остроконечные лампочки, источая яркое белое сияние. И Арчи ухмылялся, откинувшись на спинку сиденья, - это был его город; он словно бы сам лично ввинтил каждую лампочку в окружавшую нас сверкающую белую россыпь.

Но тут он меня разочаровал. Шофер свернул налево, пересек улицу, направляясь к парку и - что мне совершенно не понравилось - к парадному входу отеля «Астор». Но я вовсе не хотел оказаться там, в месте, которое существует и в моем собственном времени, где я бывал тысячу раз... И Джотте, которая украдкой поглядывала на меня, тоже этого не хотелось. Однако мы вошли, направились к лифтам, где Арчи - истый мистер Манхэттен - попросту кивнул мальчику-лифтеру и пальцем указал прямо вверх. И когда лифт прибыл на место, мы оказались в висячем саду отеля «Астор» - я и не подозревал о его существовании! Висячие сады есть по всему городу, сообщил Арчи, когда нас проводили к столику с видом на Бродвей - и в отелях, и даже на крышах театров, иногда в хорошую погоду там даются представления под открытым небом. Только рассевшись по местам, мы ощутили тепло, исходившее от огромных газовых обогревателей - они были расставлены по всему периметру сада. А потом под мерцающим звездным небом мы пили - что же еще?

– шампанское. И разговаривали. Вернее, говорил в основном Арчи, а я по большей части задавал вопросы. Этот высокий, симпатичный, рыжеусый и веснушчатый молодой человек оказался майором армии Соединенных Штатов и - что меня совершенно не удивило - главным помощником президента Тафта; ту же должность он занимал и при предыдущем президенте Теодоре Рузвельте. И я кивнул, потрясенный, и вспомнил их ночную встречу у «Флэтирон-билдинг». Но сейчас, добавил Арчи, у него шестинедельный отпуск, он нуждается в отдыхе (не сказал бы, что он выглядел усталым). Вначале он побудет некоторое время в своем любимом Нью-Йорке, а потом - «проведу несколько недель в Европе».

– Вот как? И когда же вы отправляетесь?

И он этак непринужденно ответил:

– В следующую среду, на «Кампании». Она маленькая и тихоходная, но мне это нравится, а кроме того, это пароход компании «Кунард Лайн», так что я предвкушаю приятное путешествие - я не подвержен морской болезни. У меня есть друг, Франсуа Милле, известный художник, - добавил он с ноткой гордости в голосе, - он отплывает сегодня в полночь на «Мавритании». Он не захотел дождаться меня - можете себе представить, ему не нравится Нью-Йорк!

– В полночь?
– с интересом переспросила Джотта.

– О да! Знаете, там всегда бывает необыкновенно весело. Послушайте, а почему бы нам не побывать на отплытии? Вам понравится, это очень похоже на гигантскую вечеринку.

«Рюб... вы уверены, что это и в самом деле Z?»

Мы допили шампанское под открытым небом, покинули «Астор» и, завернув за угол, пересекли Бродвей. Арчи упорно не хотел говорить, куда мы направляемся, но еще переходя - именно переходя, а не перебегая - улицу, почти не глядя по сторонам, просто пробираясь между еле ползущими автомобилями, я увидел восседавшего перед входом большого каменного грифона и узнал ресторан «Ректор».

Изнутри он оказался огромен, роскошен и великолепен; в зале, где сияли хрустальные люстры, было многолюдно. Нам пришлось подождать, но Арчи здесь знали, так что ожидание оказалось не слишком долгим.

Усевшись за стол и заказав неизбежное шампанское, мы с Джоттой разглядывали салфетки с вышитыми на них грифонами; те же знаменитые ректоровские грифоны были вышиты на скатерти, выгравированы на бокалах и столовом серебре. Арчи, почти что коренной нью-йоркский житель, глядя на нас, наслаждался произведенным впечатлением.

Затем он принялся развлекать нас историями из жизни «Ректора»: рассказал о бывшем жокее, ныне разбогатевшем, который время от времени приказывал своему великану слуге вынести на крышу «Ректора» небольшую пушку и там палил из нее в честь различных событий - к примеру, в честь собственной свадьбы; о богатом шахтовладельце с Запада, который ежегодно появлялся в «Ректоре», и всякий раз жилетный карман у него был набит жемчужинами - он рассыпал их по столу и перебирал, забавляясь. Огромные яблоки, рассказывал Арчи, привозят из Франции в разгар сезона; их выращивают, наклеивая на бока бумажные ярлычки с грифоном, и они так и поспевают с торговой маркой «Ректора».

Нас окружала элегантная публика, оркестр здесь был замечательный, и я, слушая вполуха болтовню Арчи, удивлялся, как много, оказывается, песенок этой эпохи сохранилось в позднейшие времена: играли «При свете серебристой луны», «Кто сейчас ее целует», «Свидимся сегодня во сне», «О, славненькая куколка». И вдруг, прямо посередине «Позволь мне назвать тебя милой» - Арчи только что закончил рассказ о яблоках из Франции, - оркестр оборвал мелодию на полуноте и стремительно заиграл «Я в кого-то, в кого-то влюбляюсь», и Арчи, деликатно перегнувшись через столик, восторженно прошептал:

– Вот он, глядите! У входа!

Я оглянулся и увидел мужчину лет пятидесяти с небольшим, в вечернем костюме - он кивал, улыбался, слегка кланялся, принимая рукоплескания.

Затем он направился к оркестру.

– Хочет их поблагодарить, - пояснил Арчи, - как обычно.

– Кто это?

Мой вопрос явно ошарашил Арчи:

– Виктор Герберт [композитор, создатель комических опер и оперетт], конечно! Всякий раз, когда оркестранты видят его в дверях, они тотчас начинают играть какое-нибудь его произведение. А он неизменно подходит их поблагодарить - видите? Весьма любезный человек.

Мы заказали ужин, Джотта легонько толкнула меня локтем в бок, чтобы я налил ей еще шампанского, и, после того как мы пригубили бокалы, я спросил Арчи, знает ли он Элис Лонгуорт. Разумеется! Элис знают все, она верховодит в компании, к которой он имеет честь принадлежать. Вот как, отозвался я. И какая же она, Элис Лонгуорт?

– Сумасбродка, сущая сумасбродка! Ее муж Ник - член палаты представителей Конгресса, но она ни в коей мере не считает это обстоятельство преградой своим порывам. Если вы проснетесь в три часа ночи от того, что кто-то бросает камушки вам в окно, можете быть уверены, что внизу найдете Элис, которая заставит вас одеться и присоединиться к какой-нибудь импровизированной вечеринке. Мы с Элис как-то играли в гольф, гоняя мячик по совершенно пустынным улицам Вашингтона, причем в самый неподходящий час. Надеюсь, они с Ником сумеют выбраться в Нью-Йорк хотя бы за день до моего отплытия.

По-моему, ужин - мне досталась баранина на ребрышках - был лучшим из всех, что выпадали в жизни на мою долю. Затем - в конце концов, это был мой вечер - я заказал бренди и стал расспрашивать Арчи о его знакомых президентах - вот тогда он посерьезнел. Он безмерно уважал и почитал президента Тафта, Тафт очень нравился ему, быть его помощником - большая честь. Но настоящей любовью Арчи, как я понял по его почтительному тону, был президент Теодор Рузвельт.

Что же так восхищает его в Рузвельте? Что ж, Т.Р. всегда остается самим собой. Как-то он отправился на пешую прогулку с французским послом, и когда они дошли до Потомака, отослал своих телохранителей из секретной службы. Затем (день был летний, отменный) президент и посол разделись, всласть наплавались в Потомаке, выбрались на берег, посидели на камнях, обсохли на солнышке, оделись и пешком вернулись в Белый дом. Рузвельт независим и обладает чувством юмора. Но нрав у него крутой.

– Он очень заботится о физическом развитии, а потому издал указ, требующий, чтобы офицеры флота каждую неделю совершали прогулки верхом по девяносто миль. Он говорил мне: «Если бы ты видел, сколько я получил протестов против своего указа о верховой езде офицеров флота, ты бы понял, что большая часть офицерского корпуса и армии и флота только и ждет, когда я покину Белый дом, чтобы изводить моего преемника просьбами изменить указ. Но я-то знаю, что мой приказ отнюдь не так суров, как им кажется; а если это и так, я хочу убедиться в этом лично. Если мы с тобой и два флотских офицера сумеем за один день проехать девяносто миль, мы никогда больше не услышим ни единого слова протеста. Это заткнет рот всем критикам, и офицерский корпус сам будет заботиться об исполнении указа, почитая это делом чести».