Между двух революций. Книга 3

Я читал публичную лекцию и о Фридрихе Ницше;²¹⁵ на эту лекцию пришел Тимирязев; встретив его потом, я осведомился: не обидел ли его мой подход к Дарвину; он с изящной светскостью подал реплику: «О, что вы, — нисколько!».

Тут же выступал я на открытии «Дома песни» тоже с лекцией о песне²¹⁶, которую пением иллюстрировала Оленина-д'Альгейм; [См. «Начало века»] вскоре потом уехав в Петербург, прочел в Тенишевском зале две лекции: «Искусство будущего» и «Фридрих Ницше»;²¹⁷ в Москве слушала меня главным образом молодежь (не писатели); в Петербурге публика была иная: мир литераторов и «общества»; были все, кого я знал, начиная с Дягилева; и даже явился бывший главнокомандующий Линевич²¹⁸.

Скоро с этими выступлениями я начал бороться, от времени до времени уступая своим устроителям; в Москве я читал лекцию о настоящем и будущем русской литературы (в Политехническом музее); и об искусстве (заглавие не помню); первую лекцию пришлось два раза повторить; на одной из них выступил с возражением приехавший в Москву Мережковский; вскоре я повторил свою лекцию в Петербурге;²¹⁹ и что-то прочел в Петербургском религиозно-философском обществе (с прениями); выступал и в театре Коммиссаржевской с лекцией о Пшибышевском;²²⁰ позднее читал две лекции в Соляном Городке;²²¹ на этих лекциях я впервые попробовал импровизировать; и с тех пор уже никогда не прибегал к заранее написанному тексту, ибо ясно увидел: «читать» лекцию не имеет смысла: функция лекций — живое слово и жест.

Позднее техника лекционного искусства стала для меня предметом познания; я не хочу сказать, что я холодно манипулировал осознанными приемами. Просто: произнесение лекции (а не «чтение») есть источник такого опыта, что о нем можно писать трактаты.²²²

Когда свободно отдаешься импровизации, отвлекаясь от аудитории, тогда-то именно ее и видишь насквозь; я всегда изумлялся удесятеренью внимания к мелочам в процессе обдумывания деталей изложения: с кафедры. Видишь не массу, а несколько сот отдельно сидящих личностей; каждая как бы переосвещена лучами, бьющими из твоих же глаз; видишь нюанс выражения каждого слушателя; видишь его характеристику; и мгновенно ее учитываешь, мотая на ус и сообразно с этим видоизменяя следующую же свою фразу; и знаешь, кто — в усилии тебя понять, а кто — в отказе; видишь схватку недоумений, согласий и возмущений; видишь группы людей по степени понимания тебя; и молниеносно в душе подытоживаешь разнообразие всех этих к тебе отношений, чтобы, где нужно, изменить стратегию доводов и стиль речи.

И тупость не понимающих ни слова всплывает перед тобою, как пробка в воде.

Кроме того, видишь, кто следует за тобою сознаньем, кто — чувством; без намерения ты устраиваешь экзамен слушающим тебя; иного знакомого долго бы не раскусил; а вот он явился с лучшими намерениями тебя послушать; и — ты узнаешь: он — набитый дурак; и его общенье с тобой на почве идеологии — мимикри хитрого глупца: себя не выдать; если бы слушатели мои знали, как иной раз я знакомлюсь с их подноготной на лекциях в минуту, когда они и не подозревают, что я знаю об их присутствии в зале, многие встали бы и ушли, чтобы не опозорить себя; другие поняли б, что и без сочувственных писем сочувствие их вошло в душу.

Обычно то, что скрывается в разговоре, опирающемся на правила наживной цивилизации, всплывает в иные минуты передо мною, когда я говорю; и ряд «масок», обычно надетых на многих из слушателей, слетает с лица; человек ведь в молчании выдает себя; в разговоре он заговаривает зубы; а вынужденное часовое молчание перед тобою вскрывает не одну тайну чужой души; как калькомани, слушатель сводится тобой с ему положенного места и прилипает к стеклу микроскопа, в котором разглядываешь ты его, глядя мимо, махая руками и произнося с жаром слова, не имеющие видимого касания к такому анализу.

Лектора, читающие по рукописи, отрезаны от этого интересного опыта: снятия личин со сколь многих.

Тут ведь лектора ждет ряд сюрпризов в опознании распада среднего уровня аудитории на ряд уровней; а такое познание приводит и к самопознанию: лектор если не педагог, то — никто.

Например: ты всходишь на кафедру с определенным планом: то-то и так-то сказать; начинаешь говорить вслепую; через пять минут перед тобой точно взвит занавес; занавес — абстрактное представление о среднем составе аудитории; все среднее в твоем представлении разлетается, как загораживающие горизонт облака; из-под него выступают отдельные лица: друзей и врагов, тупиц и умниц, — тех, для которых слова твои мудрены, и тех, для которых слова твои слишком просты; эти последние перегнали тебя; первые — отстали; отдельные лица тобой безотчетно соединяются в психологические коллективы, в которых утоплено представление о средней, единой аудитории; такая — отсутствует; ты имеешь определенный ландшафт, — тот, а не этот, с горами, с провалами сознаний, с различными степенями ума, культурности, сметки; что сталось с первоначальным планом твоим? Он — недействителен ни для одной из перед тобой сложившихся групп; он действителен для средней статистической цифры; но такой перед тобой нет: перед тобою живые люди; для одних этот план — перелет; для других — недолет; ты должен в момент действия перефасонить всю лекцию; изменить и распределение материала, и способ подачи его (читающие по рукописи отрезаны от такой самокритики).

Первые пять минут ты ищешь среднего отношения к твоей мысли, как «за» или «против»; энергия лекции уходит на ощупь; ты, пожалуй, болтаешь зря; но это болтанье — предлог; под ним — действие ощупи; ощупавши в целом аудиторию, ты ищешь опорных пунктов в отдельных, тебя понимающих личностях: ты чалишь к ним; читаешь им; они тебе — остров в неизвестном море, полном сюрпризов; став на остров твердой ногой, ты уже уверенно вглядываешься в тебя обступающую стихию; собственно говоря: этот момент и есть начало лекции; все, что до него, — предварительная разведка; мой дефект в том, что у меня такая ориентировка берет минут двадцать; поэтому начало лекций моих — всегда абстрактно; не то курсовая лекция, где состав аудитории постоянен, изучен; там не приходится говорить «в кредит».

Ознакомившись с ничего друг с другом не имеющими общего коллективами тебе поданной аудитории, ты начинаешь работать над каждым отдельным коллективом по-своему, меняя методы; то разжевываешь простые истины от тебя отстающим, порой нагоняя скуку на успевающих, с риском восстановить их против себя; но зато испытываешь ни с чем не сравнимую радость, когда отсталые вдруг гурьбою повалят к тебе; на сонно-враждебных лицах замелькают улыбки, закачаются головы в такт с твоей мыслью; для лектора этот трудом добытый союз с «непонимающими» его — пир.

Вот почему часто приходится мне повторяться на лекциях, до двадцати раз твердя то же, но разной манерой; это — примериваешь способ подачи какой-нибудь одной мысли; или подаешь ее разным коллективам, приноравливаясь к языку каждого; иногда, потерпевши фиаско, перемобилизуешься на ходу, ибо лекция для меня есть всегда бой с непонимающими, в котором понимающие — резерв; но бывает и так, что резерв начинает скучать повторами очевидностей; видишь людей с позеленевшими лицами, зевающих от скуки; на лицах написано: «Довольно, поняли давно!» Они не видят, что именно в эту минуту непонимавшие с улыбками, так сказать, повалили к тебе; иногда «тонкая» публика приходит слушать «тонкие» мысли; эти думают, что кафедра лектора есть арена для красноречия и фейерверка афоризмов; а кафедра — тяжелая работа с плугом, которым распахивается сознание не понимающих лектора. И только покончив с непониманием, бросаешься афоризмами догонять опередивших тебя; тут, бросив понявших, жаришь на афоризмах; и мыслишь намеками; «понимающие» любят сами доканчивать твою мысль; предоставив им это удовольствие, видя, что и они удовлетворены, возвращаешься к отставшим.

Кроме того: надо знать, когда аудитория в целом утомлена логикой; тогда, бросив логику, надо покачать слушателей, как на качелях, — на мягких, мало уму говорящих образах: и тогда говоришь от сердца; или же улыбаешься шутками; лектору-педагогу надо уметь говорить не только к сознанию, но и к подсознанию; сознание лектора — удесятерено; ему в миги чтения порой виден самый процесс становления его мысли в отдельных слушателях; это накладывает на него неожиданные задания; он должен статическое равновесие лекционного плана превратить в динамическое равновесие; для этого ему нужно в процессе чтения быть и артистом, проводящим в лекции ряд ролей; он должен выступить по отношению к врагам и гневным Отелло, и хитрым Яго; он может погоревать над упадком вкуса, как Лир над Корделией; но эти роли должны где-то встретиться в композиции целого, чтобы в ролях-вариациях не утонула бы тема; лекция не есть прочтение отвлеченного хода мыслей, а главным образом его постановка, подобная постановке пьесы с заданием, чтобы в последних сценах, абзацах лекции совершилось бы массовое действие: вступление на кафедру тебя слушавшего коллектива, гласящего уже твоими устами; конец лекции, вырастающий как итог опознания твоих мыслей, проведенных сквозь слушателей и к тебе возвращенных, порою Для тебя неожиданен; в нем ты, резюмируя отклик аудитории, порою превышаешь себя самого; аудитория тебя инспирировала²²³.

И порою ощущаешь крах, подобный провалу постановки.

Лектор в течение каких-нибудь трех часов переживает все стадии произрастанья семян: распашку, посев, выращивание колоса, цветенье и созреванье плода, чтобы в конце лекции вкусить нечто от плода, который приносит ему сдвинутая с точки косности аудитория; и плод этот сладок; и связь с аудиторией — таинственна; и не раз я испытывал радость, читая где-нибудь несколько лекций подряд; радость в том, что в ряде последующих лекций часть аудитории первой лекции вернулась к тебе; иные из слушателей сопутствуют всем твоим лекциям; ты обретаешь новый дружеский круг, личности которого тебе неизвестны.