Между Сциллой и Харибдой

– Для страха, – невозмутимо ответил Уханов, – психическая атака – на испуг берут.

– Волки, – с придыханием выговорил наводчик Евстигнеев, стоя на коленях прильнув к прицелу, – чисто стая волков обоз в лесу окружают!

– Но мы то им не обозные клячи, – сплюнул Уханов и подмигнул крестящемуся Чибисову, – мы то и сами – кого хошь загрызть могём!

Кузнецов видел в бинокль: дым пожаров – полосой растянутый по степи, странно шевелился, дико мерцал красноватыми зрачками, вибрировал ревом моторов, зрачки тухли и зажигались, в прорехах скопленной мглы мелькали низкие и широкие тени, придвигаясь под прикрытием дыма к траншеям боевого охранения. И всё до окаменения мускулов напряглось, торопилось в Кузнецове: скорей, скорей огонь – лишь бы не ждать, не считать смертельные секунды, лишь бы что-нибудь делать!

– Внимание… Орудие…

– Мне ничего не видно – дым застит, – перебил его наводчик.

– Девятьсот шагов, товарищ командир, – на ухо сказал Уханов, искоса на него поглядывая, – надо бы подождать ещё – пусть ещё на двести шагов приблизятся.

– Отставить! Ещё, ещё двести шагов, – промедлив, с хрипотцой скомандовал Кузнецов, убеждая и себя, что нужно во что бы то ни стало вытерпеть эти двести шагов, не открывать огня и, в то же время восхищённо удивляясь точности глазомера Уханова.

Казалось ещё целая вечность прошла, как и без всякого бинокля Кузнецов увидел, как тяжко и тупо покачивались передние машины, как лохматые вихри высохшей травы и чернозёма стремительно обматывались, крутились вокруг гусениц боковых машин, выбрасывающих искры из выхлопных труб.

– Пора, товарищ командир! Самая пора открывать огонь.

Неожиданно он как будто со стороны услышал пронзительно отдавшийся в ушах собственный голос:

– По танкам противника… Гранатой… Наводить в головной!

Сквозь обволакивающую пепельную мглу в затемненных низинах внезапно глухо накатило дрожащим низким гулом, вибрацией множества моторов и яснее ясного выступили очертания этих квадратов…

Острота опасности пришла в следующую секунду и, Кузнецов выдохнул последнее слово команды:

– Ог-гонь!

В уши жаркой болью рванулась волна выстрела.

Не разглядев попадания и разрыва первого снаряда, он торопливо подал новую команду – зная, что промедление подобно гибели. Затем ещё одну и после этого он перестал считать выстрелы, скомандовав:

– Беглый ог-гонь!

И победный крик расчёта:

– Горит! Горит, товарищ командир!

Впереди, что-то ярко, с густым дымом пылало, разбрасывая искры.

Он не смог сдержать детского восторга и вместе с расчётом во всю глотку закричал:

– УРА!!!

В ответ горячим ветром хлестнуло в лицо. Вместе с опаляющими толчками свист осколков взвился над головой. Он едва успел пригнуться: две воронки, чернея, дымились в трёх шагах от щита орудия, а весь расчет упал на огневой, уткнувшись лицами в землю, при каждом разрыве за бруствером вздрагивая спинами. Один наводчик Евстигнеев, не имевший права оставить прицел, стоял на коленях перед щитом, странно потираясь седым виском о наглазник панорамы, а его руки, точно окаменев, сжимали механизмы наводки. Он сбоку воспаленным глазом озирал лежащий расчет, немо крича, спрашивая о чем-то взглядом.

– Уханов!

– Вижу, командир!

Вынырнув из командирского ровика, выскочил, побежал сгибаясь, осыпанный землей. Кузнецов за ним – упал на колени возле орудия, подполз к Евстигнееву, затормошил его за плечо, точно разбудить хотел:

– Евстигнеев, Евстигнеев! Оглушило?

Уханов одновременно с ним:

– Что, Евстигнеев? Наводить можешь?

– Могу я, могу…, - выдавил из себя Евстигнеев, тряся головой, – в ушах заложило… Громче мне команду давайте, громче!

И рукавом вытер алую струйку крови, выползающую из уха и, не посмотрев на нее, приник к панораме.

– Расчёт встать, – подал команду Кузнецов, – всем к орудию!

– Встать всем! Встать, – с злым нетерпением, Уханов пинал, руками подталкивал бойцов, – к орудию! Все к орудию! Заряжай!

Гигантский зигзаг танков выходил, выкатывался из-за возвышенности к переднему краю обороны стрелков. По-прежнему мигали среди дыма фары. Чёрные султаны артиллерийских разрывов среди них, перекрещивались, сходились и расходились радиальными конусами – сталкиваясь с резкими и частыми взблесками танковых выстрелов. В сплошной орудийный грохот деревянно-сухо вкрапливаться слабые винтовочные щелчки в пехотных траншеях и редкие пулемётные очереди.

Слева танки миновали балку, выходили к берегу, ползли на траншею боевого охранения. Соседние батареи и те батареи, что стояли за рекой, били навстречу им подвижным заградительным огнем. Но то, что было не перед батареей, отражалось сейчас в сознании лишь как отдаленная опасность. Кузнецов совсем ясно различил в дыму на пригорочке зелёно-буро-серые туловища двух машин – повернувших прямо на его огневые позиции, увидел бронированное «брюхо» каждого и, выкрикнув команду кинувшемуся к орудию расчету:

– Орудие влево! Быстрей! Евстигнеев! Целься под низ!

Однако уже не нужно было торопить людей. Он видел, как мелькали над казенником снаряды, чьи-то руки рвали назад рукоятку затвора, чьи-то тела с мычаньем, со стоном наваливались на станину в секунды отката – чтоб орудие меньше подпрыгивало и стрельба была кучнее. Уханов, ловя команды, повторял их, стоя на коленях возле Евстигнеева, не отрывавшегося от наглазника прицела.

– Три снаряда… Беглый огонь! – выкрикивал Кузнецов в злом упоении, в азартном и неистовом единстве с расчетом, будто в мире не существовало ничего, что могло бы еще так родственно объединить их.

В ту же минуту ему показалось: передний танк, рассекая башней дым, вдруг с ходу неуклюже натолкнувшись на что-то непреодолимое своей покатой грудью, с яростным воем мотора стал разворачиваться на месте, вроде бы тупым гигантским сверлом ввинчивался в землю.

– Гусеницы! – с изумлением, с радостью вскрикнул Уханов, – добить надо, товарищ командир!

– Четыре снаряда, беглый огонь! – хрипло скомандовал Кузнецов, слыша и не слыша его и только видя, как вылетали из казенника дымящиеся гильзы, как расчет при каждом выстреле и откате наваливался на прыгающую станину.