Мгновенье на ветру

— Что вы здесь написали? Я хочу знать!

Непостижимые слова и буквы на страницах немо разбегаются перед его глазами, как муравьи.

Они пытаются вырвать дневник друг у друга, тянут его к себе, наконец ему становится стыдно, и он отпускает тетрадь. Она захлопывает ее и прижимает к коленям, обхватывает руками, точно это ребенок, которого надо защитить.

— Я должна записывать все, что происходит. И отвезти записи в Капстад.

— Зачем? А если вы не запишете, вы что же, все забудете? — Ему мало ответов, он хочет вырвать у нее что-то большее, хочет, чтобы она раскрылась перед ним, как только что была открыта тетрадь, но она по-прежнему настороже, по-прежнему строга и непреклонна.

— Всего не упомнишь.

— А что забыл, того, значит, и помнить не стоило.

— Тебе действительно так хочется знать, о чем я пишу? — вдруг насмешливо спрашивает она. — Ведь ты не понимаешь, что я делаю, наверное, это страшно обидно. — Роли поменялись, теперь наступает она. — Я вот сижу и пишу, что хочу, а ты ни слова не понимаешь.

— А вы-то что понимаете? — взрывается он. — Таскались как пришитая за своим мужем. Чего вы потеряли? И что нашли? Ничего!

— А сам-то ты что нашел? Ты дольше меня скитаешься по этой земле, — быстро парирует она.

— Это мое дело.

— Почему ты бежал из Капстада?

— Вечно вы задаете один и тот же вопрос!

— Потому что хочу знать.

— Да разве вам можно рассказать правду?

— Почему ты мне не доверяешь? — с отчаянием спрашивает она.

— Это вам-то я должен доверять? — Он смеется. — Похоже, вы хотите меня обратить. Может, еще и молиться за меня начнете?

— Я уже давно перестала молиться. — Она с вызовом смотрит ему в глаза.

— Я своего хозяина ненавидел, — небрежно бросает он, принимая вызов. — Потому и убежал.

— За что же ты его ненавидел?

— За то, что он был мой хозяин. — На миг он забывает свой гнев и перестает обороняться — сумерки ли побуждают его к откровенности или то, что слишком близко львы и, чуя хищников, волы рвутся с привязи? — В тот день, — говорит он, стоя перед ней и глядя ей прямо в глаза, — в тот день, когда он назначил меня своим mantoor [14] и поручил управлять хозяйством, он сказал мне: «Эта земля — твой удел. Малагасийцы славятся силой, яванцы — умом, готтентоты — терпением. Так что не рыпайся, твоя судьба здесь, понял?»

14

Староста (голл.).

— На что же ты обиделся? — спрашивает она. — Эта земля мой удел тоже. В Капстад бежали голландец и француженка-гугенотка, здесь прожили жизнь их дети, внуки и правнуки…

— Земля-то у нас с вами одна, да удел на этой земле разный! — с горечью говорит он. — Ваш удел — повелевать, мой — быть рабом, вот и вся разница.

— И поэтому ты убежал?

Точно не слыша, он подбрасывает в костер дров и пытается представить, где сейчас могут быть львы.

— Ну и что же, теперь-то ты счастлив? — требовательно спрашивает она. — Ведь ты свободен.

С его губ срывается смех, такой хриплый и резкий, что волы поворачивают головы и в испуге всхрапывают.

— Я скитаюсь один по пустыне, неужто этого я хотел, как вы думаете?

— Через пятьдесят лет в эту пустыню придет цивилизация, — говорит она.

— Цивилизация? При чем тут цивилизация?

— Как при чем? Я тебя не понимаю, — растерянно говорит она.

Он вдруг вспоминает ее тень на парусине фургона в ту первую ночь. И сразу же гонит прочь воспоминание, оно разбудило в нем тяжкую, мучительную страсть.

— Где уж вам понять? — с горечью говорит он. — Вы белая. А я всего лишь раб, так ведь вы считаете? Я рабочая скотина и должен трудиться. Думать? Да как я посмел, наглец, на что покусился? Рабам не положено думать, думать имеете право только вы, белые господа. А я должен знать свое место. Двадцать пять лет я терпел и молчал, а потом чаша моего терпения переполнилась. И вот уже пять лет я только и делаю, что думаю, думаю, думаю, бродя по этой дикой оставленной богом земле. Мои мысли не записаны в тетрадях, они здесь, у меня в голове. Что мне с ними делать, что?

— Ты безумен! — шепчет она потрясенно и почти с состраданием.

— И пусть я безумен, пусть, дайте мне только возможность думать! — Он еле удерживается, чтобы не сорваться на крик. — Вы все стараетесь унизить меня, доказать, что я раб, что я не умею думать, вам так спокойнее. Но ничего не выйдет, не надейтесь!

В тишине, которая упала на них после его вспышки, у нее лишь хватает сил прошептать:

— Адам, это несправедливо…

Он быстро встает и снова начинает ломать сучья для костра, с почти чувственной радостью ощущая свою силу, свое тело, он словно хочет, чтобы у него осталось только тело, только кости и мускулы, только животная мощь. Все остальное — безумие. Зачем ты вынудила меня сейчас рассказать тебе все? Оставь меня, отпусти, я свободен! Я хочу остаться свободным!

Он чуть не с отчаянием поднимает к ней взгляд. Она все еще сидит у костра и широко открытыми глазами смотрит на него.

Отвернись, не гляди! Разве ты не видишь — я наг?

Будь сейчас день, случись все это вчера или завтра, он бы ушел из загона на волю, ушел побродить хоть немного, хоть час или два, чтобы лежащий вокруг мир вернул его душе покой. Но сейчас все окутано тьмой, и в темноте притаились львы, сейчас вокруг них беспредельность. Над головой пролег Млечный Путь, горят шесть звезд Кхусети. Мерцает пламя костра, и все так знакомо в их тесном убежище. И выйти отсюда нельзя, вездесущие звери слишком опасны. Остается лишь кружить и кружить здесь по бесконечной спирали, которая суживается виток за витком в одну точку — к нему и к ней.

Вновь раздается рычанье, теперь уже совсем рядом, Адам подходит к волам проверить привязь, и вдруг рычанье обращается в грозный рев. Земля качнулась у него под ногами, испуганные волы с воплем взвились на дыбы. Он слышит ее крик — «Адам!», бросается к ней, и его оглушает треск ломаемых веток. Она протягивает ему ружье — поразительно спокойная, бледная, сосредоточенная, — и в этот миг через ограду прыгает лев с черной гривой.

Адам стреляет не целясь, почти наугад.

— Зарядите, быстро! — кричит он, бросая ей ружье.

Огромная туша валит его на землю. «Лев!» — проносится у него в голове. Но это не лев, это вол. Оба вола сорвались с привязи и мечутся по загону, в загривок одному из них вцепился лев. Ограда с треском валится — волы вырвались на свободу и вместе со львами умчались в темноту, гремит, удаляясь, стук копыт.

Адам снова хватает заряженное ружье и кидается следом. Лишь добежав до разметанных веток терновника, за которыми кончается световой круг, он замечает рядом с собой ее, она крепко держит его за руку и не пускает.