Мичман Изи
Шрифт:
— Конечно, пошлите за ним тотчас же. Обменный курс сейчас довольно высок. Я охотно обменяю вам дублоны на фунты, что составит сумму почти в четыре тысячи фунтов.
— Четыре тысячи только за то, что я помешал старушке свалиться на землю! — воскликнул Вилсон.
— Чертовски хорошее вознаграждение, Вилсон! Я вас поздравляю!
— Именно столько я должен отцу молодого Изи, — заметил капитан, помолчав несколько минут. — Если бы я не получил от него помощь в то время, когда был назначен капитаном корвета, я не смог бы воспользоваться своим назначением и не получил бы приз в три тысячи фунтов за захваченный нами корабль, а теперь и командование прекрасным фрегатом, а тут ещё как с неба свалились четыре тысячи фунтов наследства.
Губернатор подумал, что некоторыми из этих удач капитан Вилсон обязан скорее сыну, чем отцу, но промолчал, чтобы не раскрыть истинную тайну наследства.
— Я согласен, что отец Джека был полезен вам, когда вы получили назначение на корвет, — заметил губернатор. — Но всем остальным — назначением на «Гарпию», захватом приза, наследством, свалившимся на вас с неба, — вы обязаны только себе, своему мужеству и галантности.
— О нём самом?
— Да, о нём. Как мне стало ясно, он поступил на службу, не имея осознанной цели, и столь же внезапно может бросить службу. По-видимому, он сильно влюблён в дочь сицилийского дворянина. Я узнал от него, что, находясь здесь, он написал письма ей и её брату.
— Мне прекрасно известно, что он отправился в море в поисках того, чего нет на свете, и я полагаю, что теперь ему это стало ясно. Только сомнительно, чтобы он долго удержался на службе, но мне бы не хотелось, чтобы он бросил её сейчас, когда она столь полезна ему, — сказал капитан.
— Здесь я согласен с вами. Я имею на него большое влияние, и, по моему совету, он пока не будет увольняться со службы. Верно ли, что он наследник большого состояния?
— Да, чистых восемь тысяч фунтов годового дохода, если не больше!
— Когда умрёт его отец, то, конечно, он должен будет оставить службу: мичман с восемью тысячами фунтами доходов будет на самом деле из ряда вон выходящим явлением!
— Причём недопустимым на флоте. Для Джека это было бы так же вредно, как и для окружающих. Даже сейчас он располагает почти — если не сказать совершенно — неограниченными суммами денег.
— Да, плохо дело! Я ещё удивляюсь, что он ведёт себя довольно скромно.
— И я тоже, — добавил капитан. — Но он на самом деле отличный парень при всех своих странностях, и он общий любимец тех, с кем стоит водить дружбу и чьим мнением стоит дорожить!
— Так не следует крепко натягивать удила. Ему они не нужны. Он и так хорошо слушается поводьев.
ГЛАВА XXVIII,
доморощенная философия отца получает у сына упрощённую оценку, выразившуюся в одном восклицании «фи». Первое, но не последнее появление персонажа, играющего важную роль в повествовании
На этом месте разговор был прерван, потому что принесли почту из Англии, которую они давно поджидали. Капитан Вилсон ушёл, держа в руках свои письма; губернатор остался на веранде, погрузившись в свою корреспонденцию. Джеку тоже вручили письма — первое письмо, полученное им от отца. Он писал:
«Дорогой сын!Много раз брал я в руки перо, намереваясь ознакомить тебя с положением дел в нашей стране. Но поскольку я не видел никакого просвета в мрачных тучах, заволакивающих горизонт над ней, я откладывал перо, чтобы не огорчать тебя плохими новостями.
Вести о твоей смерти, а потом и о неожиданном возвращении к жизни были получены нами своевременно, и я надеюсь, что пережил их — горевал в первом случае и радовался во втором — с выдержкой, достойной философа. В первом случае я утешался мыслью, что мир, который ты покинул, — юдоль рабства, где свобода зажата в железный кулак деспотизма, а смерть — обретение, но не в том смысле, в каком нас уверяют священники, а обретение вечной свободы; во втором случае я умерил свою радость по той же причине, решив, что бы ни говорил мистер Миддлтон, умереть так, как я и жил, — философом.
Чем больше я размышляю, тем более убеждаюсь, что ничего так не нужно в нашем мире для счастья, как равенство и права человека, соблюдаемые должным образом, иначе говоря, чтобы всё и все были уравнены. Разве не таков закон природы — ручьи текут к реке, а река — к морю, а горы рассыпаются, превращаясь в долины? Разве времена года не уравновешены по земному шару? Для чего солнце вращается по эклиптике, а не по экватору, разве не для того, чтобы дать равную долю тепла обоим полушариям? Разве не рождаемся мы все в муках и не уравнивает ли нас всех смерть Eaquo pede [38] , как сказал поэт? Не испытываем ли мы муки голода, жажды и сна и не равны ли мы все в наших естественных потребностях? А если это так, то не должны ли мы пользоваться в равной мере своей долей земных благ, обладать которыми мы все наделены равными правами? Какие ещё аргументы нужно приводить, чтобы обосновать естественные права человека, что бы ни говорил доктор Миддлтон?
— Да, сынок, если бы не надежда, что я ещё увижу, как встаёт над миром солнце справедливости, рассеивая мрачные тучи, что окутывают землю, мне было бы безразлично, когда я покину эту юдоль слёз, тирании и несправедливости. Я всё ещё живу в надежде увидеть равное распределение собственности, для чего парламент должен принять аграрный закон о перераспределении земли, по которому все имели бы равное право пользоваться ею. Но пока действует старая система землепользования, народ обложен налогом в пользу немногих и стонет под пятой деспотизма и угнетения. Но всё же я жду, когда на восточном небосклоне загорится звезда, символизирующая приход новой эры. Уже есть в стране случаи пропаганды новых идей и есть люди, даже из среды аристократов, которые, поклявшись поднять народ до себя, призывают их к мятежу и заговорам, убеждают униженную и тёмную толпу, что в случае объединения их силы необоримы и они обретут власть, чтобы уничтожить пародию на нашу конституцию, церковь, короля. Если нация нуждается в правлении, то это должно быть правление большинства. Как сие вдохновляет! Да здравствуют лорды-патриоты! Я питаю надежду, что эта великая работа будет завершена, как бы её ни осмеивали или порицали
такие упрямцы, как доктор Миддлтон.Твоя мать живёт тихо, она бросила читать, работать и даже вязать, почитая эти занятия за пустое. Целый день она сидит у камина сложа руки в ожидании пришествия «царствия небесного», как она называет грядущий золотой век. Бедняжка, у неё совершенно глупые представления на этот счёт, но, как обычно, я позволяю ей поступать по-своему, следуя примеру древнего философа, верного супруга своей Ксантиппы [39] .
Я надеюсь, дорогой сын, что с годами твои убеждения окрепли, а принципы с возрастом упрочились, и ты готов пожертвовать всем ради достижения того, что, по моему мнению, является истинным золотым веком. Обращай в нашу веру как можно больше сторонников. Желаю всяческих успехов.
38
Eaquo pede — равной ногой (лат.) — Гораций. Оды, кн. I, ода IV.
39
Имеется в виду Сократ, древнегреческий философ, чья жена Ксантиппа отличалась скверным, сварливым характером. Её имя используется для обозначения злой, неуживчивой женщины.
Читая письмо, Джек осуждающе качал головой, затем положил его на стол, издав при этом восклицание, похожее на «фи». Это получилось непроизвольно, и он сам удивился, когда оно вырвалось у него. «Тут есть о чём поспорить», — по привычке подумалось Джеку. Недовольный отцом и самим собой, он отправился к Гаскойну, у которого спросил, не получил ли тот писем из Англии, а потом, поскольку приближалось время обеда, вернулся к себе, чтобы переодеться. Когда он и Гаскойн спустились в обеденную залу, губернатор сказал им:
— Вы оба говорите по-итальянски, поэтому я прошу вас взять на себя заботу о молодом сицилийском офицере, который приехал сюда с рекомендательным письмом и будет сегодня обедать с нами.
Перед обедом их познакомили с приезжим офицером, хрупким красивым юношей, но с неприятным выражением лица. По желанию губернатора, дона Матиаса (так звали молодого офицера) усадили между двумя мичманами, которые сразу же завязали с ним беседу, чтобы узнать о своих друзьях, живущих в Палермо. Джек спросил, знаком ли он с семьёй дона Рибьеры, на что сицилиец ответил утвердительно, и они стали беседовать о всех членах этой семьи. В конце обеда дон Матиас спросил Джека, каким образом он познакомился с доном Рибьерой. И Джек рассказал ему о том, как он и Гаскойн спасли жизнь дона Рибьеры, когда на него напали два негодяя. Услышав такой ответ, молодой офицер стал менее разговорчивым, но, прощаясь после обеда, выразил пожелание продолжить их знакомство. Как только он ушёл, Гаскойн задумчиво сказал:
— Где-то я видел это лицо раньше, но где, хоть убейте, не могу припомнить. Ты же знаешь, Джек, какая у меня память на лица. Я встречался с ним раньше, уверяю вас.
— Я не припоминаю, чтобы видел его раньше, — сказал наш герой, — но знаю, что твоя память ещё никогда не подводила тебя.
Разговор на этом закончился, и Джек некоторое время молча слушал беседу между капитаном Вилсоном и губернатором, когда Гаскойн, сидевший в задумчивости, вдруг вскочил и воскликнул:
— Вспомнил наконец!
— Вспомнил кого? — осведомился капитан Вилсон.
— Кто этот сицилиец. Я же поклялся, что видел его прежде.
— Этого дона Матиаса?
— Нет, сэр Томас, он вовсе не дон Матиас. Это тот самый дон Сильвио, который пытался убить дона Рибьеру, когда мы подоспели к нему на помощь и предотвратили его убийство.
— Вероятно, ты прав, Гаскойн.
— А я уверен в этом, — ответил Гаскойн. — Никогда в жизни я не был прав так, как сейчас.
— Принеси-ка мне письма, Тихоня, и посмотрим ещё раз, что там пишут о нём. Ага, вот оно — дон Матиас Алайерес. Может быть, ты ошибаешься, Гаскойн? Ты выдвигаешь против этого молодого человека тяжкое обвинение.
— Сэр Томас, если это не дон Сильвио, я откажусь от своего офицерского патента. Притом же я заметил, как он изменился в лице, когда мы сказали ему, что Тихоня и я были теми людьми, которые пришли на помощь дону Рибьере. А ты обратил внимание, Тихоня, что после этого из него и слово нельзя было вытянуть?
— Верно, — ответил Джек.
— Хорошо, — сказал губернатор, — мы проверим. Если это так, значит, рекомендательное письмо подложное.
После этих слов компания разошлась по своим комнатам, а на следующее утро, когда Джек и Гаскойн обсуждали свои планы в связи с разоблачением дона Сильвио, им принесли письма из Палермо. Они были написаны в ответ на то письмо, которое Джек отправил по прибытии на Мальту. Письма содержали несколько строк от дона Рибьеры, записочку от Агнессы и пространное послание от дона Филиппа, который подробно сообщал о здоровье всех членов семьи, об их добром отношении к Джеку, о неизменных чувствах к нему Агнессы, о том, что он откровенно поговорил с отцом и матерью о взаимной привязанности Джека и Агнессы, и родители сперва дали своё согласие на брак, но затем взяли его назад, так как отец Томазо, их духовник, и слушать не захотел о союзе Агнессы с еретиком. Вместе с тем дон Филипп заверил Джека, что они с братом рассчитывают преодолеть это препятствие, так как они не хотят, чтобы их сестра и Джек были несчастны из-за такого пустяка. В конце письма сообщалось о том, что дон Сильвио опять покушался на жизнь отца и преуспел бы в своей попытке, если бы не вмешательство духовника, который встал между ними, предотвратив убийство. В ярости дон Сильвио нанёс удар отцу Томазо, но, к счастью, рана оказалась несерьёзной. Вследствие этого события дону Сильвио отказали в ежегодной субсидии, и власти разыскивают его, чтобы предать суду за покушение на убийство и святотатство, но до сих пор не могут найти. Как полагают, он сбежал на Мальту на одной из сперонар.