Мифы и легенды народов мира. Том 9. Народы России

— Дармоеды все, только объедают меня… Как бы хорошо было, если б никого не надо было кормить…

Прослышал про Сарана бог достатка Пэрке.

И вот однажды в жаркий летний день в избу к Сарану постучался старик нищий.

Саран в это время как раз обедал.

Нищий был стар, слаб. Жена Сарана пожалела его и, когда муж отвернулся, тайком подала ему корку хлеба.

Но Саран все–таки углядел, коршуном набросился на старика, вырвал у него из рук эту корку:

— Всем подавать — сами по миру пойдем! Чем бродяге, лучше своей свинье скормить!

Старик посмотрел на богача и спрашивает:

— Хочешь, я сделаю так, что никто никогда не будет у тебя просить хлеба?

Обрадовался Саран:

— Хочу! хочу! Небось свой–то хлеб всегда жалко давать людям.

— Возьми лук со стрелой, выйди во двор и пусти стрелу в сторону своего гумна, — говорит старик. — Если сделаешь так, то тебе никого никогда не придется больше угощать.

Саран схватил лук со стрелой и, даже забыв надеть шапочку, выскочил во двор.

Натянул тетиву и пустил стрелу в сторону гумна, где, словно избы, возвышались скирды необмолоченного хлеба.

Упала стрела посреди гумна, и в тот же миг крытое гумно и все скирды вспыхнули жарким пламенем.

А старик нищий говорит:

— Теперь исполнилось твое желание, жадная душа. Никто больше не придет к тебе просить хлеба. Это я, Пэрке, тебе говорю.

Так сказал старик и исчез, как будто сквозь землю провалился.

Понял тогда скупец Саран, что он обидел самого Парке, дающего людям достаток за труд и хлебосольство.

Дотла сгорели и гумно, и все скирды. Никто из односельчан не прибежал тушить пожар. Сгорел и дом Сарана, и двор.

Остался жадный Саран нищим, теперь он сам пошел по миру просить у людей хлеба.

Сейчас уже никто не верит в старика Пэрке; слово «пэрке» теперь обозначает просто «урожай, обилие».

НЕПОБЕЖДЕННАЯ ВЕТЛУГА

Нам не дорого злато–серебро, Дорога нам наша родина. Марийская народная песня

Это случилось в те далекие годы, когда в наши края вторглись дикие орды хана Батыя–Глухой, темной ночью враги налетели на одну спавшую мирным сном марийскую деревню.

Громкие воинственные крики и звон оружия наполняли улицы. Разбуженные люди выбегали из домов и в страхе смотрели на озаренное багровым пламенем небо. Яркие языки огня лизали небо и, извиваясь, стохвостой змеей ползли по деревне — это враги подожгли крайние избы…

С диким гиканьем врывались в избы воины–нукеры в пестрых шароварах и косматых шапках, жадно набивали грабленым добром свои большие мешки, недрогнувшей рукой убивали малых и седых стариков.

Рыдания и стоны, звон железа и гневные проклятия слышались по всей деревне.

Но никто не поднял против врагов ни меча, ни лука, не было в деревне людей, способных носить ратное оружие. Сильные мужчины, подобные дубам, и парни, смелые, как соколы, ушли на смертельную битву с врагами. Далеко–далеко, к голубым водам реки Волги, улетели могучие орлы. Среди приволжских холмов стали они заставой, ожидая вражеское войско, а в деревне остались лишь их седые отцы и матери, милые жены и невесты да дети, похожие на нежные лесные цветы.

Без крепкой защиты они были обречены на смерть или рабство.

Опьяненная кровью и легкой добычей, бесчинствовала и радовалась вражья орда. И вдруг в дверях одной избы вражеских воинов встретила блеснувшая, как молния, сабля. Нукеры отступили.

— Воин!

— Ай, яман! Ай, беда!

— Батыр! Богатырь!

Ханские нукеры настороженными взглядами следили за каждым движением молодого воина, преградившего им путь в избу, и оглядывались друг на друга: кто отважный, кто осмелится первым вступить в схватку со смельчаком?

Черные, горящие огнем ненависти глаза отважного воина в упор смотрели на чужеземцев. Ни один взмах его сабли не был напрасен: он сразил уже восемь нукеров.

Враги грозили ему издали, злобно ругались, но ни один из них не решался приблизиться.

Пухлолицый, с отвислым подбородком военачальник — менгечи мурза Церелен — с высокого белого аргамака следил за происходящим. Его косые щелки–глаза замутились от гнева, он до крови искусал свои губы.

— Воины, вы забыли, что вы потомки волков? Вы забыли повеления великого джасака?

Менгече говорил еще что–то, но его слова потонули в криках нукеров и в многоголосом шуме хангулов.

Нукеры бросились на приступ и снова, словно опаленные огнем, отпрянули назад.

Молодой воин по–прежнему твердо стоял на своем месте, как будто он был вытесан из того же крепкого дуба, что и стены дома.

Тогда нукеры достали из налучей луки и осыпали воина стрелами. Менгечи наблюдал за неравным поединком, готовый в любую минуту соскочить с коня и наступить ногой в узорном сапоге на грудь поверженного врага.

Но вдруг мурза заметил, что два нукера с широкой холстиной забрались на крышу дома. Он довольно усмехнулся: догадались! Мурза громко крикнул:

— Взять парня живым!

И в тот же миг юного воина покрыл брошенный сверху холщовый полог. Воин забился, как птица в силке, но на него уже насели двое дюжих нукеров.

Дружно бросились вперед остальные. Тучный мурза не утерпел, слез с коня и поспешил к месту схватки.

Подойдя, он, изумленный, остановился: перед ним стоял не воин, а девушка, подобная цветку шиповника.

Она тяжело дышала, а за руки ее держали восемь нукеров.

Блестящие черные глаза девушки горели гневом.

Седой, морщинистый мурза–менгечи оглядел ее с ног до головы и самодовольно сказал нукерам:

— Женщина всегда есть женщина. Ее мы победили без сабли. Среди рабынь Церелена–богатура как раз недостает такого цветка.

Гордый своей властью и уменьем красиво говорить, мурза взобрался на коня и поехал со двора, приказав вести за собой пленницу.

Огонь пожара, вихрем пронесшийся по деревне, затихал. На месте изб дымился горячий пепел и, чадя, догорали последние головешки. В дорожной пыли, в подзаборных лопухах остывали тела убитых, а оставшиеся в живых с петлей на шее брели, подгоняемые нукерами, по дороге прочь от родных мест в проклятое рабство.