Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма (сборник)
Шрифт:
Фрай придает важное значение биологическому утверждению, согласно которому «онтогенез воспроизводит филогенез» (т. е. эволюция видов воспроизводится в гистологии и в этапах роста потомства). Фрай предположил, что эволюция письма в человеческом обществе отражает траекторию детского постижения языка. Это предположение воспроизводит столетней давности предрассудок, характерный для европейской мысли, – уравнение «примитивного» с детским, – и выдает за «естественный» процесс «развития» то, что является просто различными, в равной степени сложными типами коммуникации. Действительно, если мы посмотрим на язык с точки зрения содержащегося в нем потенциала выражения и презентации, «демотическая» фаза вполне может показаться регрессом. Однако, если мы откажемся от тезиса, что «метафорическая», «метонимическая» и «демотическая» фазы – стадии линейного развития, мы увидим, что постколониальные тексты часто способны выполнять определенную метонимическую функцию, которая обеспечивает соединение метафорического и демотического
Можно привести много примеров из литературных текстов, наглядно выявляющих механизм этого процесса, например следующий отрывок из Чинуа Ачебе, который иллюстрирует применение этноритмической прозы:
Эдого печалился из-за ребенка. Некоторые люди уже поговаривали, что наверное он – не кто иной, как первый. Но Эдого и Амонге никогда не говорили на эту тему; особенно боялась женщина. Поскольку произнесенное слово обладало властью превращать страх в живую правду, они не смели говорить, пока не пришло время [310] .
Этот отрывок особенно интересен, поскольку демонстрирует текст в процессе примирения концептуального разрыва между «метафорическим» языком игбо и «демотическим» английским. Нам сообщают, что в оригинальном языке слова имеют сакральную власть превращения – «произнесенное слово обладает властью превращать страх в живую правду». Но об этой метафорической власти языка нам сообщают посредством демотического языка, неспособного достигать подобных воплощений. Таким образом, язык текста Чинуа Ачебе обретает трансформационную метонимическую функцию, адаптируя ритмы демотического языка к устному и метафорическому языку. Сам язык, с его адаптированными африканскими ритмами, находится в определенной синекдохии с культурой, которую он описывает. Он указывает на возможность дискурса в зазорах языка и становится означающим опыта, который непередаваем по определению.
Оперируя таким образом, язык достигает того, чего никогда не достичь в простом переводе: он выдвигает на передний план разные формы языкового использования в тексте – метафорическую фазу как субъекта, демотическую – как медиум и метонимическую – как модус. Текстура, звуковой ритм и синтаксис оригинального языка определяют «форму» и модус английского варианта. «Воплощая» собой культурный опыт, они вводят культуру в адаптированный медиум, не уничтожая при этом тот самый разрыв молчания, который текст конструирует как знак различия. Здесь мы наблюдаем встречу языков, в которой постоянно возникают новые измерения выражения, обеспечивающие продолжение трансформации английского языка.
Теория учредительного значения подчеркивает участие как писателя, так и читателя в событии значения. Без этого участия, а также, например, без имеющейся у постколониальных писателей возможности вводить в текст метонимический разрыв – прямо в язык или в культурное описание – трансформация доминирующего дискурса происходить не может. Эта теория учитывает взаимодействие всех функций текста: языка, читателя и писателя. Но, по-видимому, самым поразительным и тонким аспектом функции трансформации в постколониальном письме является его способность означать различие и даже несоизмеримость культур – и это происходит именно в той точке, где имеет место коммуникация.
II ИССЛЕДОВАНИЯ ИМПЕРИИ В СВЕТЕ КРИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ НАЦИОНАЛИЗМА
Андреас Каппелер «Россия – многонациональная империя»: некоторые размышления восемь лет спустя после публикации книги
ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ [311]
Крушение Советского Союза, свидетелями которого мы являлись на протяжении последнего десятилетия XX века, стало не только концом семидесятилетней истории многонациональной коммунистической империи, но и заключительным актом более чем четвертьвековой истории полиэтнической Российской империи. Поэтому объяснения, ограничивающие распад СССР кризисом социалистической системы и не учитывающие наследие Российской империи, слишком поверхностны. В более широкой перспективе падение Советского союза предстает частью универсального процесса заката полиэтнических империй и их расщепления на национальные государства – феномен, проявившийся в Европе на примерах Османской и Габсбургской империй XIX – начала XX века, а за ее пределами – в рамках процесса деколонизации. С этой точки зрения Октябрьская революция и советская власть на несколько десятилетий задержали естественный распад Российской империи.
В своей книге «Rußland als Vielvölkerreich», вышедшей еще в 1992 году, я сделал попытку общего обзора истории полиэтнической Российской империи. При этом я преследовал в основном три цели. Во-первых, я стремился поместить проблемы отдельных национальностей и сам процесс распада Советского Союза в широкий исторический контекст. Для более глубокого понимания советской полиэтнической империи, ее наций и этнических
групп, их стремления к эмансипации от центральной власти потребовалось обращение к предыстории этих процессов. Структуры полиэтнической империи, образцы взаимоотношений центра и периферии и межэтнических контактов складывались в ходе столетий. Подобным же образом, национальная идентичность и национальное самосознание являются продуктами длительного развития и находят свое основание преимущественно в истории. Так, различная политическая культура эстонцев, литовцев, украинцев, армян и татар сформировалась в ходе национальных движений XIX и начала XX века. Диспропорция между политическим и военным доминированием России на западной периферии империи и ее относительной социально-экономической отсталостью не являлась исключительным признаком Советского Союза. Эта диспропорция проявилась значительно раньше. Актуальные проблемы современности, как, например, армяно-азербайджанский конфликт, русский антисемитизм, европоцентристское чувство превосходства русских по отношению к мусульманам Средней Азии и их негативная позиция в связи с национальной эмансипацией украинцев, конфликтный потенциал в отношении поляков к России и относительно нейтральная позиция финнов – все это уходит корнями в дореволюционную историю.Вторую цель книги я сформулировал как расширение представления об истории России, которая зачастую неверно воспринимается как национальная история русских. До недавнего времени в западных странах все жители СССР обозначались как русские, и ничего не было известно о литовцах, казахах и грузинах, не говоря уже об осетинах, месхетинцах или гагаузах. Авторитарная система при помощи широкой информационной монополии и репрессий десятилетиями скрывала существование национальных проблем. Основная масса западных наблюдателей принимала такое положение вещей: некоторые представляли себе государство лишь как гомогенную этническую общность, другие были пленены идеей устаревания национальных категорий в эпоху интернационального объединения. И только распад СССР показал широкой общественности, что Советский Союз был полиэтнической империей.
Происшедшие политические изменения возобновили интерес к советской полиэтнической империи, результатом чего стал ряд обзорных публикаций [312] . Однако все еще незатронутой оставалась интерпретация царской империи. Хотя русские составляли в конце XIX столетия только 43 % всего ее населения, российская империя до сих пор воспринимается как русское национальное государство. Наряду с советской историографией данное замечание относится, даже в большей степени, к западной историографии. На Западе такая интерпретация русской истории имеет двоякие корни. Они восходят, во-первых, к русской историографии XIX века, которая, следуя духу времени, понимала историю России как историю национального государства и которая имела большое влияние не только на советскую, но и (через произведения эмигрировавших ученых) на европейскую и североамериканскую историческую науки. Во-вторых, сама западная историография, начиная с XIX века, находилась в плену у национально-государственных категорий, в то время как советская историческая наука сталинского периода возрождала национальную русскую интерпретацию. Подобное «национальное» восприятие российской истории, по моему мнению, ошибочно. Поэтому в книге я предпринял попытку скорректировать русоцентристский взгляд, показав, что полиэтничность играет роль важной константы в российской истории и что история как России в целом, так и ее отдельных регионов и народностей не может быть раскрыта без понимания общего полиэтнического контекста.
В-третьих, моя книга должна была стать вкладом в универсальную историю полиэтнических империй, т. е. в историческое направление, традиционно недооценивавшееся национально-государственно ориентированной историографией. Именно тогда, когда модель этнически однородного национального государства переживает ренессанс, необходимо было напомнить, что в истории, да и в современности, мы встречаемся, как правило, с полиэтническими государствами (по крайней мере, за пределами Европы). Идеал этнически монолитного национального государства возник только в XIX веке и принес много пагубного для истории человечества. Изучение полиэтнических империй может восстановить в нашей памяти альтернативные принципы конструирования государства и общества и выявить неадекватность национально-государственного (этнически зауженного) принципа. Для этих целей особенно хорошо подходит полиэтническая Российская империя с ее огромным этническим разнообразием, которое охватывает Европу и Азию, четыре мировые религии и широкую шкалу форм общежития и экономических занятий. Поскольку обобщающие работы по России отсутствуют, то ее пример нельзя сравнить с другими империями. Однако некоторые элементы должны использоваться для такого компаративного исследования. Они и стали следующими центральными проблемами моей книги:
Какими методами проводилась экспансия и при помощи каких инструментов осуществлялось включение территорий с этнически и конфессионально неродственным населением, отличными типами экономики, социального устройства и культуры?
Как реагировали на российскую экспансию подчиненные народы, и в особенности их элиты: вооруженным восстанием или готовностью к кооперации? Как влияло чужеземное господство на устройство управления, социальную структуру, экономику и культуру народов вновь присоединенных территорий?