Миграции

Уже по возвращении домой, просматривая свой любительский видеофильм, я, похоже, догадался, чем же, даже помимо нашей воли, так притягивает нас Петра — и в первую очередь Сик с Казной. Все так просто: скальный город мертвых — это рождение наоборот. Люди возвращают своих мертвецов в каменный живот Природы, где после бурной человеческой жизни те обретают наконец вечный покой. Петра нас всех будто уменьшает в сотни раз и отправляет, как муравьев, бродить по дороге жизни и смерти, закодированной в каменной «макросхеме».

Пустыня Вади Рам

Следующая наша ночевка была в лагере «Капитан», подобии кемпинга на краю пустыни. Посреди нависающих скал клином сходились ряды палаток, точнее, навесов, где роль крыши, стен и дверей выполняли темные верблюжьи одеяла, как принято у бедуинов и местных цыган. В дальнем углу находился сильно обезвоженный туалет. Освещался лагерь цепочками воткнутых в песок свечей с бумажными плафонами — а также самым странным осветительным прибором из когда-либо виденных мной. Придумали его англичане, изготавливают китайцы: это газовый баллон с трубкой, на конец которой надет специальный нитяной носок. Когда пускают газ и поджигают, этот сетчатый носок раздувается и светит не хуже стоваттной лампочки. После нескольких сеансов свечения он становится хрупким и рассыпается от легчайшего прикосновения в прах. Тогда на трубку надевается новая «лампочка» — обслуживающий нас гастарбайтер-египтянин все это мне показал и объяснил. Кроме нас здесь оказались американская семья и группа испанцев, отправлявшихся утром на прогулку по пустыне на верблюдах. Ужинали мы все вместе под навесом у очага (пустынная древесина горит долго и дает немыслимый жар), они веселились, курили кальян, танцевали. А нас заворожила этническая музыка и пение двух местных музыкантов, исполнявших на струнном инструменте и барабане заунывно-бодрые песни влюбленных мусульман, затем с трудом узнаваемые международные хиты и такую же «Катюшу». Мы тоже выкурили кальян, допили свой коньяк и оказались единственными, кто что-то заплатил музыкантам. Разошлись, когда закончились дрова и над скалами показался опрокинутый ковш Большой Медведицы. Проведенная в пустыне ночь оказалась совсем не такой холодной, как нам было обещано.

По пустыне Вади Рам ты не можешь путешествовать своим ходом. Как и Петру, ее отдали на откуп местным бедуинам (по той же схеме: оседлость — в обмен на поселок, школу, больницу и монополию обслуживания туристов). На въезде в заповедник ты оставляешь свою машину и покупаешь билет. Выбор невелик — верблюды (экзотично, но требует много времени) или джипы. Мы выбрали открытый джип — и понеслись. Сначала по дороге, а потом по пескам. Словами не описать. Посреди пустыни — невероятно живописные скалы и каменные стены, похоже, бывшие в незапамятные времена островами и рифами. Тысячелетия их потрепали, волны разукрасили какой-то клинописью, ветры продули насквозь. Самая живописная гора, похожая на свирель богов, находится на въезде в Вади Рам. Бедуины зовут ее Семь Столпов Мудрости — так вот откуда куролесивший здесь Лоуренс Аравийский взял название для своей книги! В этих местах он культовая фигура. Смешно, но наши пути совпали: он провел через пустыню войска, взявшие с тыла неприступную турецкую крепость Акаба на Красном море, — наш путь лежал туда же!

Акаба. Красное море

Менее чем за час перебраться из сердца безводной пустыни на берег ласкового моря — сильный и, не скрою, приятный контраст. Во-первых, я пропою дифирамб иорданским дорогам — они превосходны (построены были на иракские деньги в годы Ирано-иракской войны, когда через иорданскую Акабу Ирак получал львиную долю импорта). Я нигде не видел, чтобы их чинили (а во всем мире это их перманентное состояние), то есть местный климат им друг, а не враг. Во-вторых, горная гряда мерзейшего вида, словно навороченная бульдозером из глины, эффективно прикрывает с трех сторон света иорданскую Акабу и израильский Эйлат — две части того поселения, что некогда звалось Айла. Оттого здесь тепличный микроклимат и царит вечное лето. В-третьих, морской порт — это всегда ворота в большой мир. Сюда Иордания перегоняет свои фосфаты по узкоколейной Хиджазской ж/д и доставляет автотранспортом поташ с полуострова Лисан на Мертвом море, а отсюда гонит на север страны цистернами сырую нефть для получения бензина и прочего. А чтобы торговля шла бойчее, Акабу сделали свободной экономической зоной. Поэтому пива (на уровне советского «Жигулевского»), 50-градусного анисового арака (здесь все ароматизируют, кофе с кардамоном, чай с мятой) и недорогого вина (на которое я не стал тратить времени) — залейся, в любое время суток. Этот небольшой город максимально приближен к западным стандартам — такие торговые кварталы можно было бы встретить в этнической части любой из европейских столиц. Приятно повстречать здесь знакомых Суфьяна или Махмуда и прямо в магазине усесться пить чай. Чай, кстати, самое горячее из всего, что подают в Иордании. Да и откуда пустынникам понимать толк в кулинарии и гастрономии? Иорданская кухня стремительно американизируется — все эти тазики с безвкусными салагами, псевдошашлык из баранины, курятины и кебаба, несколько невыразительных национальных блюд. Из стоящего только свежевыпеченный хлеб, свежевыжатый лимонный сок, хумус (гороховая паста с кунжутным маслом) и белая баклажанная икра. И только в Акабе рестораны еще имеют свое лицо — здесь можно съесть вполне прилично приготовленного морского окуня и выпить крепчайший кофе почти без кардамона. И, наконец, море — оно меня покорило. Именно что ласковое, будто соду с уксусом в воде развели, чтобы волосы становились пушистыми. Кораллы тоже где-то есть, но Я их не видел на пляже отеля «Мёвенпик», собрата того, что остался на берегу Мертвого моря. Не было здесь и глиняной деревни, зато водных удовольствий не в пример больше, включая сауну, бассейны-джакузи, пляж с пристанью и всякой морской живностью. Запомнился охранник в фуфайке ранним утром, со смесью сочувствия и отвращения, как турок на белогвардейца, глядящий на купальщика, выходящего из моря. Температура воды не меньше +20 по Цельсию, накануне вечером была +25, декабрь. Но только самые отчаянные и развращенные из мусульман признают морские купели (о мусульманках и речи нет, для них это табу). Хорошо.

В Акабе Сергей, поторговавшись, купил «старинную» металлическую кружку, оказавшуюся «Made in Germany», я — верблюдика для дочери с колокольцами на шее и «зиппером» на брюхе, Николай — подсвечник с плафоном, который будет напоминать ему о пустыне Вади Рам, и даже Суфьян позарился на какую-то безделушку на набережной Акабы, стоившую здесь в десять раз дешевле.

Хотя, по-хорошему, стоило купить всем четки, чтобы перебирать их теперь, сидя в зимней Москве, Аммане или брянском лесу, где обитает Николай, предаваясь воспоминаниям и перекатывая на языке: Амман, Джераш, Мадаба, Небо, Бетани, Муджиб, Карак, Петра, Вади Рам, Акаба, Амман — Москва…

Норвежское Заполярье

Раннее утро. У входа в аэропорт Осло вырезанная из листа стали фигура человека, запускающего бумажного голубя. Мы и полетели — над страной тысяч маленьких островов, лоснящихся языков фьордов и больших луж в углублениях каменных гор. Горы постепенно лысели, становясь похожими на выскобленный пергамент с пятнами рыжего лишайника и зеленых мхов, с купоросными озерцами и кручеными нитями водопадов в морщинах местности. Лететь пришлось с пересадками, в направлении все меньших аэродромов и все более легкомоторной авиации.

Норвегия — страна длинная, поэтому первое серьезное приземление мы совершили где-то в районе ее поясницы. То есть именно поясницы — в считаных километрах от городка Му и Рана проходит Северный полярный круг, та черта, за которой начинаются полярные дни и ночи, подцвеченные в ясную погоду северными сияниями. Жители этого городка решили сделать пересечение полярного круга своей достопримечательностью — на одной из приморских скал установили решетчатый глобус, отлили значки «Arctic Circle» и напечатали в большом количестве грамоты о пересечении туристами этой невидимой земной параллели. Другой изюминкой земли Нурланд было решено сделать две пещеры — обустроенную и электрифицированную Гролингротта и мрачную, уходящую чуть не на три километра в земные недра Сетергротта. Понятно, что гостям из России, как известным в мире любителям экстрима, досталась для обозрения эта вторая. Автобус с местным экскурсоводом поджидал уже в аэропорту. У входа в пещеру нас встретили проводники, и произошло первое переодевание в комбинезоны (их впереди будет еще немало). В видавших виды комбинезонах, резиновых чоботах, шершавых перчатках, в касках с фонариками мы сделались похожи на матерых диггеров. Я-то вообще не люблю пещеры за их сходство с погружением в загробный мир, хотя многим это нравится. Позже я спрашивал нашего фотографа:

— Сережа, а вы-то чего полезли в темноту? Ваш же «конек» — людей снимать на улицах.

— Сам не знаю, — отвечал Максимишин. — Интересно.

Впрочем, полез и я, еще и сумку с камерами взял сдуру. Интересно было, но и тяжело тоже — больше не хочу. Отправься мы туда в собственной верхней одежде, нас потом ни в одну гостиницу не пустили бы.

Впечатляющий зев бывшего морского грота заканчивался узкой, как у кита, глоткой, за которой начинался извилистый пищевод Сетергротты. Кое-где приходилось скользить по сырым камням на заду или, уподобляясь далеким предкам, опускаться на все четыре конечности. А распрямляясь, с любопытством осматриваться в подземных «холлах», носящих громкие названия «Склеп», «Собор» (с подобием кафедры католического проповедника) или «Концертный зал», где проводник предложил всем спеть и, не встретив отклика, сам принялся насвистывать что-то бодрое. Мы уже второй час находились под землей. Эта нижняя часть пещеры была произведением не моря, а грунтовых вод. С потолка капало, ход вел все глубже, а в одном из боковых туннелей отчетливо слышался зловещий рокот подземной речки. Я оглянулся: вереница подрагивающих фонариков растянулась в кромешной тьме. Почему-то я был уверен, что возвращаться тем же путем нам не придется — должен быть какой-то запасный вход-выход из пещеры. Еще немного мытарств — и ударит в глаза дневной свет, мы все окажемся на лесистом склоне горы, на пригреве, скинем каски, вытрем пот и затянемся полной грудью свежим воздухом, до головокружения.

Приятный сюрприз не заставил себя ждать. Проводник предложил всем усесться на рукавицы и погасить фонарики. Мертвую тишину нарушала капель. В совершенной темноте где-то совсем рядом вдруг глухо зазвучала флейта. Напарница проводника опередила нас, чтобы встретить меланхолическим музыкальным сочинением, только подчеркнувшим величественную самодостаточность подземного мира. В паузах слышалось прерывистое дыхание флейтистки. А когда мелодия стихла и зажглись фонарики, на скальном столе обнаружилась «поляна» с угощением: запотевшими банками местного пива, не то чипсами, не то мацой, немецкой сметаной и нурландским деликатесом — вяленым окороком. Якобы в секретной части этой пещеры местные жители хранят вяленое мясо и выдерживают круги норвежского «рокфора» — проводник признался, что сам терпеть не может этот сыр. Страсть его жизни — Сетергротта, и мне показалось, что с этой пещерой у него почти интимные отношения. Передохнув и подкрепившись, возращались мы на белый свет тем же путем чуть не пулей.

Городок Му и Рана оказался на удивление симпатичным, немного игрушечным. Благодаря местному металлургическому заводу все его мостовые и тротуары с подогревом, так что снега на них, говорят, не бывает. Удивившись крышам, крытым дерном с травой, причем не только в музее быта и архитектуры под открытым небом (во всем мире их зовут по-шведски: «скансен»), но и кое-где в городе (саамское ноу-хау: тепло и экологично), я заинтересовался — в каких домах живут здесь люди? Мне объяснили, что в небольших городах и на отшибе чаще всего в деревянных, аккуратно обшитых вагонкой. Такой дом стоит порядка 200–300 тысяч евро в пересчете с норвежских крон. Общественные здания строятся из кирпича, а муниципальное жилье из «конкрита» — бетона то есть (восхитило меня это неожиданно проглянувшее сквозь бетон наше выражение «конкретно»).

И чтобы не возвращаться больше к теме норвежского житья и быта, скажу о некоторых других бросающихся в глаза особенностях. В Северной Норвегии окна в домах не принято занавешивать, даже когда темнеет, чтобы соседи не подумали, что вы что-то от них скрываете. Норвежцы предпочитают не обогревать, как мы, дома, а потеплее одеваться, как англичане. Производители и поставщики люстр могут не беспокоиться — все освещение в домах и гостиницах местное, зонированное. Говорят, когда доходит до интима, занавески все же задергиваются, что должно читаться как «не беспокоить». Все сено на полях и участках скатано в свертки, упаковано в белый полиэтилен и внешним видом напоминает бочкотару. А вдоль дорог торчат красные штыри с флуоресцентными поясками, чтобы в непогоду и снегопад, да еще полярной ночью, не сбиться с трассы. Их устанавливают каждой осенью специальные машины-полуавтоматы. Трассы крутые, в малолюдной местности часто однополосные, с карманами на обочинах для встречного транспорта. Водители комфортабельных автобусов «Вольво», всегда в белых рубашках и при галстуке, управляют ими на большой скорости и виражах почти так же лихо и безошибочно, как в горной Швейцарии. Нередко я не мог отделаться от дежа-вю, есть что-то общее у этих стран. Просто Швейцария южнее, и ледниковый период закончился для нее на несколько тысяч лет раньше, чем для Норвегии. Когда льды уползли в Арктику, обнажились и поднялись спрессованные немыслимой тяжестью скалистые горы. Северная Норвегия изобилует уменьшенными подобиями альпийского пика Маттерхорн — острого, как загнутый коготь, с гранями, о которые, кажется, можно порезаться.