Михаил Скобелев. Его жизнь, военная, административная и общественная деятельность

Вскоре после этого Скобелев узнал, что всем офицерам, которых он представил к Георгиевским крестам, награды эти были утверждены. По этому случаю он дал отличный обед новым кавалерам с лучшими винами. Стол был накрыт в том самом зале, где был подписан мир.

Приказом по армии Скобелев был назначен командиром 4-го корпуса. Штаб корпуса находился в селении св. Георгия, куда и переехали из Сан-Стефано. Впрочем, Скобелев перебрался вскоре в лагерь. Несмотря на мирное время, Скобелев постоянно работал. Он хлопотал о пище, пополнении одежды войск, постоянно объезжал госпитали. Так как солдаты обносились, он отправил офицеров в Одессу для покупки сукна. Затем для всей 16-й дивизии он велел сделать вместо отвратительных кепи фуражки, которые носили раньше только в гвардии. Солдаты были вдвойне довольны – и по удобству, и по той причине, что вообразили, будто “скобелевских сравняют с гвардией”.

Когда среди солдат все-таки открылся тиф, Скобелев чуть не плакал. Он был раздражителен, нервен, бранил докторов.

Очень часто Скобелев помогал солдатам и офицерам прямо из своего кармана.

В Сан-Стефано офицерам жилось слишком весело. Скобелев хотя и сам был не прочь кутить, поспешил перевести войска в лагерь. Превосходный воздух, роскошная растительность и дивные окрестности – все это могло с лихвою заменить сан-стефанские попойки. Иногда, впрочем, офицеры компаниями ездили в Константинополь с единственной целью покутить.

Лагерные заботы сильно утомляли Скобелева. Иногда и он устраивал увеселительные поездки в Константинополь, Буюк-Дере и окрестности. Ездил он почти всегда вечером и пользовался поездкою с целью подробного осмотра местности на случай будущей войны.

Раз как-то Скобелев поехал в сопровождении трех офицеров и четырех казаков в Буюк-Дере, где имел дело в нашем посольстве. Поехали кратчайшим путем. Часов в шесть вечера, миновав сплошные сады фруктовых деревьев, въехали в Буюк-Дере, где остановились в лучшей французской гостинице. Хозяйка француженка, бойкая пикантная дамочка, очаровала всех и более всего Скобелева, который пригласил француженку обедать с ним и офицерами.

Скобелев вышел в залу в белом кителе, раздушенный, сияющий, усадил рядом с собою француженку и стал отчаянно за нею ухаживать. Вдруг ему пришла мысль выкинуть гусарское коленце. Подозвав одного из офицеров, он шепнул ему что-то на ухо. Тот улыбнулся и вышел.

Скобелев между тем завязал с француженкой разговор о России.

– А вот посмотрите на этого господина, – сказал вдруг Скобелев, указывая на Дукмасова, отличавшегося полуазиатскою наружностью. – Это казак самый настоящий. Он совершенный дикарь. Он ест человеческое мясо и сальные свечи!

Француженка сразу сделалась красна, с удивлением посмотрела на руки и на зубы казачьего офицера и наконец сказал вполголоса, что он не имеет вида людоеда.

– Мы его приручили! – ответил Скобелев. – Увидите, с каким аппетитом он будет есть, вместо десерта, сальные свечи.

Через несколько минут вошли два лакея, из которых один подал казаку тарелку с парою сальных свечей.

Француженка пришла в ужас; но когда Дукмасов стал преспокойно уписывать поданные свечи, с нею чуть не сделался обморок. Тогда только Скобелев не выдержал и объяснил, что свечи сделаны из сахара и сливок и заказаны у кондитера.

Такие шуточки были вполне в натуре Скобелева. Тотчас после этой выходки он заехал к Беккеру-паше, англичанину турецкой службы, и вел с ним серьезнейший политический разговор. После этой беседы Скобелеву вдруг пришла фантазия поехать в турецкий лагерь и попробовать, как едят турецкие солдаты. Подъехав к кухням, он, не торопясь, слез с коня и направился к котлам. Картина была забавная: турки просто ошалели. Скобелев, ничуть не смущаясь, взял ложку из рук ближайшего турецкого солдата, опустил в котел и попробовал. Мерзость оказалась невозможная. Скобелев пожал плечами и заметил: “Наши не стали бы есть... А между тем какой здесь все здоровый народ!”

Узнать, как ест солдат враждебной армии, было, конечно, делом серьезным. Но Скобелеву вздумалось порисоваться перед турками. Спросив, где ближайшая дорога в Константинополь, и получив ответ, он спросил, нельзя ли поехать через крутой спуск по тропинке. Турецкие офицеры сказали ему, что пробраться немыслимо. Скобелев велел Дукмасову ехать вперед, а сам последовал за ним.

Дорога оказалась ужасная, пришлось ехать над бездной. Никакой серьезной цели в этой поездке не могло быть; но Скобелев никогда не возвращался и не менял принятого решения. Кое-как ему и казачьему офицеру удалось добраться до Райской долины. Турки с изумлением смотрели на Скобелева: кажется, этого ему и хотелось.

Вскоре после этого Скобелев дал в Константинополе обед у консула русского посольства. На этом обеде он, между прочим, имел продолжительный разговор с драгоманом г-ном Ону, в котором выразил свои взгляды на исход турецкой войны, – взгляды, во многом напоминающие Аксакова и частью даже новейших эпигонов славянофильства.

– Да, дипломатия сделала большой промах, – говорил между прочим Скобелев. – Надо было настоять на том, чтобы русские войска хоть прошли через Константинополь, не занимая его. Этим наши труженики получили бы хотя бы некоторое удовлетворение. Теперь время какой-то полупобеды. Войска все чего-то ждут... Чересчур уж гуманно. Вот немцы не поцеремонились с французами, с гуманной образованной нацией. Они еще раз доказали Европе, что смелостью, энергией, даже нахальством можно больше выиграть, чем с нашим великодушием!.. Вообще, если бы пришлось, то в отношении немцев я придержался бы их же тактики; действовал бы без жалости... Мы видим благодарность за наш честный образ действий в 70-х годах! Нет, господа, как хотите, а я не верю в эту заигрывающую политику немцев!.. И нам давно следовало бы держаться такой же мудрой, хотя и эгоистичной, немецкой политики!

Здесь уже звучат все мотивы позднейших политических речей Скобелева, наделавших такого шуму.

Дипломаты, слушавшие Скобелева, снисходительно улыбались.

Через несколько дней после этого Скобелев получил приятную телеграмму, что к нему приезжает из России его мать с бывшим его воспитателем, французом Жирардэ. Г-н Жирардэ выехал несколькими днями раньше Ольги Николаевны. Для него была разбита палатка рядом с палаткой Скобелева. Михаил Дмитриевич был очень рад приезду Жирардэ, стал расспрашивать его про новости из России и из Парижа.

В день полкового праздника Казанского полка Скобелев назначил смотр всему своему 4-му корпусу, на который пригласил также главнокомандующего турецкими войсками под Константинополем, Фуад-пашу. На этом смотре он произнес речь, в которой, очертив историю Казанского полка, сказал в заключение, что “если потребуются новые усилия, новые жертвы, то полк окажется на высоте своего призвания”. Речь эту сильно комментировали, хотя в ней не было ровно ничего, могущего задеть самолюбие турок: Скобелев был великодушен и умел щадить чувства побежденных. Речь не понравилась не столько туркам, сколько дипломатам. Турки даже ответили Скобелеву комплиментами в восточном вкусе, а русские солдаты на этом празднике самым дружелюбным образом пили водку с турками.

В августе гвардия стала уже отправляться на пароходах в Россию. Армия завидовала, но должна была ждать. Носились слухи, что скобелевский корпус остается на оккупацию и действительно ему велено было двинуться к Адрианополю. Начались приготовления. В отряде было немало случаев тифа и кровавого поноса. В период мира во многих отрядах умирало чуть не более, чем в походе; у Скобелева было немногим лучше.

Наконец приехала мать Скобелева. В то время это была женщина лет пятидесяти пяти, с темными, почти не тронутыми сединою волосами, с умным, энергичным и добрым лицом.