Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765
Шрифт:
«По случаю бывшего с профессором Академии наук Михаилом Ломоносовым свидания и разговора о таковом во вся непотребном сочинении, от синодальных членов рассуждаемо было, что оной пашквиль, как из слогу признавательно, не от простого, а от какого-нибудь школьного человека, а чють и не от него ль самого произошел, и что таковому сочинителю, ежели в чювство не придет и не раскается, надлежит как казни божией, так и церковной клятвы ожидать. То услыша, означенной Ломоносов исперва начал оной пашквиль шпински [312] защищать, а потом, сверх всякого чаяния, сам себя тому пашквильному сочинению автором оказал, ибо в глаза пред синодальными членами таковые ругательства и укоризны на всех духовных за бороды их произносил, каковых от доброго и сущего христианина надеяться отнюдь не можно».
312
Шпински — насмешливо, язвительно.
Члены святейшего Синода были ошеломлены таким поведением Ломоносова и на первых порах растерялись. Тем временем по рукам пошла еще одна сатира, в которой осмеивалось
313
Жупел — горящая смола и сера.
Ломоносов издевается над ужасами ада, которыми грозят ему церковники, описывает сатану, как смешную маску «кукольного вертепа», и сравнивает духовенство с козлами.
Всполошившийся Синод подал, наконец, 6 марта 1757 года «всеподданнейший доклад», в котором были подробно изложены все поступки Ломоносова, «из каковых нехристианских, да еще от профессора академического, пашквилев не иное что, как только противникам православныя веры и таковым продерзателем к бесстрашному кощунству… явный повод происходит». Ссылаясь на петровский Военный артикул (глава 18, пункт 149), Синод просит Елизавету повелеть высочайшим указом «таковые соблазнительные и ругательные пашквили истребить и публично сжечь» под виселицей рукою палача, а «означенного Ломоносова для надлежащего в том увещания и исправления в Синод отослать», т. е. выдать духовным властям, что могло в то время означать длительное знакомство с Соловками, куда отправляли и не за такие «кощунства».
Доклад подписали: смиренный Сильвестр, архиепископ Санкт-петербургский, смиренный Димитрий, епископ Рязанский, смиренный Амвросий, епископ Переяславский, Варлаам, архиепископ Донской.
Все это были люди опытные и искушенные, употребившие все свое влияние, чтобы обеспечить успех своего доклада. Двое из них, несомненно, хорошо помнили Ломоносова, когда он еще был великовозрастным учеником Спасских школ и обращал там на себя всеобщее внимание.
Димитрий Сеченов (епископ Рязанский) (1708–1767), хотя был всего на три года старше Ломоносова, но уже с 1731 года состоял преподавателем в классе «фара» и успел постричься в монахи. Сеченов пробыл в Московской Славяно-греко-латинской академии до 1738 года, пока не уехал правителем «ново-крещенских дел» Казанской епархии. Таким образом, всё пребывание Ломоносова в этой академии прошло на его глазах. Амвросий Зертис-Каменский (епископ Переяславский) (1708–1771) также доучивался в этой академии в одно время с Ломоносовым. Сын обрусевшего молдаванина, он с детских лет находился на попечении своего дяди, «старца» Киево-Печерской лавры, получил образование в Киевской академии, а затем у львовских иезуитов. Потом перебрался в Москву, где в 1733 году окончил академию. Вскоре, пользуясь покровительством префекта Стефана Криновского, Амвросий сумел уехать вместе с ним в Петербург, где к 1738 году становится преподавателем, затем префектом Александро-Невской лавры а с 1753 года епископом. [314] Конечно, и Ломоносов еще в Москве заприметил этих двух молодых изуверов, упорно стремившихся сделать духовную карьеру, и, как большинство бурсаков, проникся к ним неприязнью.
314
Хорошо зная древние языки, Амвросий усердно занимался переводами. Ему принадлежит перевод «Рассуждения против атеистов и натуралистов» Гуго Гроция, напечатанный в 1765 году.
Наиболее примечательной фигурой был архиепископ Санкт-петербургский «смиренный» Сильвестр Кулябко (1701–1761) Внук гетмана Петра Апостола, Кулябко был непомерно тщеславен, однако ловко скрывал свое честолюбие под напускной кротостью. Проповеди его были напыщенны и невразумительны, но он умел их произносить медоточивым, задушевным голосом, умиляя слушателей сладким звоном торжественных и непонятных словес. Наставник в классе философии, а потом ректор Киевской академии, Кулябко, приехав в 1745 году на бракосочетание Петра Федоровича, сумел выделиться среди множества собравшихся архимандритов и остался в столице. В 1750 году он уже был возведен в сан Санкт-петербургского архиепископа. Кулябко потворствовал всем прихотям знати, давал всякие поблажки при исполнении религиозных обязанностей, разрешал устраивать домовые и походные церкви, которые теперь ставили даже в садах, возили за собой в Москву и т. д. Он носил длинные и широкие «казацкие усы» и был не лишен чувства юмора, чем ловко пользовался в своих целях. Про него рассказывали, что когда однажды Елизавета на приеме во дворце стала жаловаться, что ни один художник не может снять с нее портрет, который был бы похож, Кулябко, разгладив усы, неожиданно для всех сказал: «Предмет огорчения вашего величества составляет предмет нашей радости». — «Как так?» — изумилась Елизавета. «Потому что красота вашего величества неописанная», — ответил хитрый Кулябко. Неудивительно, что Елизавета ценила обходительного архиепископа, бывала в его кельях и постом говела в Александро-Невской лавре. Таковы были главные участники похода, предпринятого против Ломоносова.
В то время как в Синоде затевалось это дело, в городе появилась еще одна анонимная сатира, составленная кем-то из друзей Ломоносова, а может быть, и им самим. Сатира называлась
«Суд бородам». Не Парисов суд с богами, Не гигантов брань пою, Бороде над бородами Честь за суд я воздаю…К самой главной «бороде над бородами» подступают другие «бороды», жалующиеся на поношение от сатирика и требующие над ним суда и расправы. Четыре «бороды» наделены портретными индивидуальными чертами, несомненно относящимися к членам Синода, учинившим доношение на Ломоносова. За ними темной тучей виднеются «разных тьмы бород вдали». «Бороды» одна за другой изливают свое негодование на дерзкого «брадоборца»:
Только речи окончала Борода пред бородой, Издалека подступала Тут другая чередой, И с-сердцов почти дрожала, Издалека заворчала Сквозь широкие усы, Что ей придало красы: «Я похвастаться дерзаю, О, судья наш! пред тобой: Тридцать лет уж покрываю Брюхо толстое собой. Много я слыхала злого, Но ругательства такого Не слыхала я нигде, Что нет нужды в бороде!» После той кричит сквозь слезы Борода вся в сединах, Что насилу из трапезы Поднялась на костылях: «Сколько лет меня все чтили, Все меня всегда хвалили, А теперь живу в стыде, Сносно ль старой бороде!».Ожесточенные «бороды» сообща измышляют казнь для «брадоборца»:
Борода над бородами, С плачем к стаду обратясь, Осенила всех крестами И кричала, рассердясь: «Становитесь все рядами, Вейтесь, бороды, кнутами, Бейте ими сатану; Сам его я прокляну!»Автор сатиры хорошо осведомлен, что «бороды» плетут на «брадоборца» тайные ковы и готовят с ним расправу:
Ус с усом там в плеть свивался, Борода с брадою в кнут; Тамо сеть из них готовят, Брадоборца чем изловят; Злобно потащат на суд И усами засекут…В городе было известно, что Синод предпринял какие-то шаги против Ломоносова. Наиболее близкие к придворным кругам лица, конечно, знали и о представленном докладе императрице. Враги Ломоносова, притаившиеся в Академии наук, с часу на час ожидали его падения.
На него сочиняли глумливые стишки, которые прямо подбрасывали к порогу его дома. Один из таких стихотворных пасквилей был составлен даже на немецком языке. В июле 1757 года Герард Миллер, Николай Поповский, В. К. Тредиаковский и сам Ломоносов получили письма, якобы присланные из «Колмогор».
В письме, направленном Ломоносову, сообщалось, что «произшедшее от некоего стихотворца» сочинение «Гимн бороде» неведомыми путями достигло его родины, где вызвало всеобщее возмущение. «Вы знаете, как земляки ваши к закону почтительны», — с ханжеской миной замечает автор письма, делающий вид, что он и не подозревает, что сочинитель «Гимна бороде» и Ломоносов одно и то же лицо.
Далее следует якобы произнесенная одним из земляков Ломоносова целая речь, раскрывающая всю злонамеренность этого произведения: «Не думайте, господа… чтоб одной только бороде поругание сделать он намерился; нет, его безбожное намерение было, чтоб нам смешным представить весь закон наш… что он разумеет чрез завесу ложных мнений? Не учение ли, предлагаемое нам в священном писании и догматах Церкви нашей, преданное нам чрез великих оныя учителей и проповедуемое от их преемников… Возможно ли таковыя мнения назвать ложными человеку, не отрекшемуся совести, честности, веры?» Письмо стремится опорочить всю деятельность Ломоносова, причем поборник старозаветного уклада и образа мыслей с радостью подхватывает и клевету, сфабрикованную за границей: «Не велик перед ним Картезий, Невтон и Лейбниц со всеми новыми и толь в свейте прославленными их изысканиями; он всегда за лучшия и важнейшия свои почитает являемые в мир откровения, которыми не только никакой пользы отечеству не приносит, но еще напротив того вред и убыток, употребляя на оные немалые казенные расходы, а напоследок вместо чаемой похвалы и удивления от ученых людей заслуживает хулу и поругание: чему свидетелем быть могут «Лейпцигские Комментарии».