Михайловский замок

– За одной такой - Анетой звали ее - я долго следил, - невесело сказал Аргунов, - дважды ее в карты проигрывали, переходила из рук в руки, пока особо злому издевателю не попала. Заколола его, а потом и себя... Гордая была.

У Мити злобно промелькнуло в голове: а Маша не закололась, в балете сильфидой порхает!

И желая услышать от Аргунова какое-либо косвенное осуждение поступка Маши, в надежде хоть немного разрешить свою сердечную боль, Митя с раздражением спросил:

– Заколоть оскорбителя с пьяных глаз сумела, а заработать на выкуп честно - пороху не хватило? Если она танцы и музыку знала, могла бы в оброк отпроситься.

– Так ее и отпустят! Еще мужчину туда-сюда, да и то пока барина каприз не прошел. А не то, хоть европейским портретистом считается, домой отзовут, и, бывает, в лакейскую. А непокорливый нрав - на конюшню. Нет, брат, крепостному с талантом впору петлю на шею либо водку глушить. А девка коль хороша, один путь - в канареечки. Хоть золотой клеткой потешится. А в оброк - не слыхал, чтоб пускали... Наши Шереметевы - наилучшие из господ. Уж эти и разбогатевшему оброчному вовек не скажут: сам ты весь мой, значит, и деньги твои - мои. Эти чужого не отберут, напротив того: "Пользуйся своим миллионом на здоровье, - сказал наш граф одному бо-гатею, принесшему его за себя в выкуп, - а вольной тебе не дам. Своих денег у меня довольно, а владеть тобой, богачом, мне только лестно".

– А как же Шелушин, шереметевский крепостной, получил вольную? поспешил спросить Митя.

– А за что? За анекдот веселый. Тысячу раз прав наш сибиряк-самокатчик: хохотком да прибауткой, а не честью надо господ брать, всего они объевшись, их только на пряное тянет. А с Шелушиным вышло так, неоднократно просил он отпускную, уже известный богач. Уперся наш - на что тебе воля? Что я, богатеть тебе мешаю? Да на здоровье! И вот какая оказия вышла, привез как-то Шелушин в подарок графу устриц бочонок и тут нежданно-негаданно свою фортуну прямо за косы и схватил. Как раз в этот день у графа на Фонтанном доме парадный ужин предполагался, а в устрицах нехватка. Во всем городе, как назло, нет и нет. Шумит граф, у метрдотеля требует - вынь да положь. А тут и принесло к нему оброчника-богатея. Граф ему: вот просил ты у меня не раз вольную; слово мое - отпущу, добудь только нынче к ужину устриц. А у богатея в прихожей - готовенькие. Выкатил он молча бочонок - получайте, ваше сиятельство! Граф тут ему в обмен - свой подарочек. На том самом бочонке и вольную написал.

– То-то я не дурак, что свой самокат затеял, - усмехаясь, сказал недавно подоспевший Артамонов, - не я буду, если мой самокат не обернется тем бочонком с устрицами...

– В добрый час сказано, - потряс ему Аргунов руку, - я уж и сам тебя к слову помянул. Ну, узнал адресок?

– До самой калиточки довел, теперь только маменьку-кухарку порадовать. Она тоже помещена к некоей старушке, видать не окончательно лютой, и по пути к сыну живет. Проведаю ужо обоих.

– А сейчас пройдемте на Неву, душно мне здесь, -сказал Митя.

День был чудесный. Зима опять перебила начавшуюся было оттепель, но морозец стоял небольшой, сухой при ярко-синем небе.

Остановясь на мосту, залюбовались городом и его дальними перспективами.

– Весело тут летом, - тряхнул Митя светловолосой головой, как бы отгоняя тяжелые впечатления, дня, - часами, бывало, стою тут и любуюсь на гребные команды, особливо юсуповские. Те, что на длинных веслах, идут по Неве, а коротковесельные - по каналам. Гребцы разукрашены, как в сказке: великолепно по краскам - вишневые куртки, шитые серебром, на шелковой белизне рубах, шляпы с перьями, ну просто Венеция. А в лодках музыканты, роговая музыка чистейшего звука, какая-то уносящая от земли...

Аргунов зло рассмеялся:

– А каково музыканту, создающему это неземное впечатление, хоть раз пришло тебе в голову? Участник

рогового оркестра должен каждый навеки свистать одну и ту же свою известную ноту. Утратив всякое Человеческое достоинство, иные из них, слыхивал я, Не без гордости величают себя уже не своим именем, а исполнямой нотой; я нарышкинское до...

– А сколько палок на таком обломали, пока обмозговал он свою ноту! сказал самокатчик.

– Да ты сам много ль бит?
– хлопнул его по шхеру Аргунов.

– Маху дали, - ухмыльнулся сибиряк, - я сызмальства увертливый. Хоть и сказано: душа божия, голова царская, спина барская, - свою спину сумел сберечь. Бывало, возьмут мальчонкой в форейтора. Свалиться - беда: если лошадь не потопчет, на конюшне запорют. Так я старших просить надоумился, чтобы меня ремнями привязывали к седлу. Сомлеешь, бывало, а свалиться - не свалишься. Болтается голова, как кочан на ветру, случалось, водой отливали, зато розгой нет, не трогали. Ну, однако ж, мне пора и честь знать, за разговорами свое дело забыл. Пойти засветло подручных себе подыскать. Ведь из-за того парнишки я утренних всех упустил.

– Сейчас иди искать только на Вшивую биржу, на угол Владимирского, сказал Аргунов, - там обжорный ряд торговлю раскинул, и все полдничать кинулись. На пирогах их настигнешь; кто лихо ест, тот, известно, лих и в работе.

Самокатчик пошел было, что-то вспомнил, вернулся, подошел к Мите, внушительно сказал:

– Нынче вечером к Андрею Никифоровичу приди, Митенька, он мне строго наказывал. Чтобы обязательно...

– Да уж приду, - отозвался Митя.

Его опять захлестнула тоска, и еще горшая, чем поутру. И странная детская злоба на Аргунова - зачем не дал и минуты отдыха, опять повернул мысли на оборотную, мрачную сторону восхищающей чувство красоты. Он раздраженно сказал:

– Дивлюсь на вас, Павел Иванович, так вы беспощадно крепостное зло видите, а хоть бы одного барина уложили?

– Совсем было раз собрался, да вовремя одумался, - неожиданно поведал Аргунов,

– Сибири устрашились?

– Не столько Сибири, сколько бессмыслицы такого занятия: одного барина убьешь, другой на его место станет.

– Расскажите, Павел Иванович, как было дело, - устыдившись себя, серьезно попросил Митя.

– Невеселый рассказ, хотя живописный в смысле картины наших помещичьих нравов. Взял меня как-то граф к своему соседу-приятелю - вместо заболевшего художника ему для спектакля домашнего занавес написать. Занавес написал, а декорации не поспели, и лес пришлось изображать, так сказать, домашними средствами. На подмостках тесно уставили мальчиков с кудрявыми березками в руках - чудесный издали молодняк. В этом лесочке, по тексту пьесы, появились охотники и медведь. Актер-медведь, завернувшись в мохнатую полость саней, взревел и, согласно замыслу автора, пошел на охотников. А барин-хозяин тихонечко своему датскому догу как шепнет: ату его!
– и спустил с цепочки.
– Дог - на медведя, впился клы-чигдами, тот ревет благим матом, березовый лес вмиг попадал, ребята врассыпную. Крик, слезы, у медведя кровь ручьем... А я рядом с барином с большим молотком стоял, уйти не успел - последние гвозди в декорации заколачивал. Вот как все заревут, а барин - ну хохотать, у меня сама собой рука с молотком поднялась. Из последних сил удержался, чтобы его по голому черепу не хватить Эх, вздохнул Аргунов, - что за толк в бунтах и убийствах? Запорют - и вся недолга. Раньше срока не повернешь это дело.

– А срок этот будет когда?
– спросил гневно Митя.

– Обязательно будет, - строго и веско ответил Аргунов, - только увидим ли мы с тобой - не скажу. Но времечко стукнет.

Воронихин, не говоря о причине приглашения, звал Митю для того, чтобы показать ему законченный им портрет Маши. Он близко принимал к сердцу ее печальную историю и то, как тяжко и бесповоротно осудил ее Митя. Он решил с ним об этом поговорить.

Когда Митя вечером вошел в просторный кабинет Воронихина, он с отеческой лаской усадил его рядом с собой на широкий диван и умело заставил рассказать не только про зрелище "невольничьих рынков", но и про всю ту бурю негодующих чувств и гневных мыслей об ужасе крепостничества, которые оно вызвало.

– Вот теперь по всей справедливости и суди бедную Машу, - сказал Воронихин, беря Митю за руку, - посмотри-ка ее портрет.

Воронихин подошел к мольберту и поставил на него большой подрамок, который стоял перевернутым к стене.

Митя опешил: если б можно, он убежал бы, не взглянув на портрет, но Воронихин подвел его ближе, спросил;

– Ну, как ты находишь, похож?

Воронихин поднял зажженный канделябр, и боковой свет мягко упал на вдохновленное большим талантом и вместе с тем бесконечно печальное лицо Маши.