Микеланджело из Мологи

– Вот, посмотрите, пожалуйста. Вам не приходилось где-нибудь раньше его видеть?

Она взглянула на кольцо, провела пальцем по зеленым граням изумруда... На ее ресницах, в уголках глаз выступили две маленькие слезинки. Я дотронулся ладонью до ее локтя. Она положила свою ладонь поверх моей, подняла голову и, посмотрев мне в глаза, спросила:

– Он жив? Мы увидим его?

Я чуть сильнее сжал ее локоть, отвел взгляд в сторону, как будто в этом была моя вина, и отрицательно покачал головой:

– Нет. Папа умер.

Слезинки с ее ресниц упали на щеки. Не мигая, она продолжала смотреть на меня, ожидая, что вот сейчас я улыбнусь и скажу, что пошутил, что это все неправда, что мой отец, а ее сын, жив.

Я молчал, опустив вниз голову.

– Твое имя не Андрей Лийв. Твое имя - Андрей Владимирович Сутырин, тихо произнесла она спустя какое-то время.

Я ничего не ответил. Только поднял, наконец, голову, провел подушечками пальцев по влажной морщинистой щеке своей так неожиданно найденной бабушки и положил руку на подлокотник кресла.

Она попросила меня рассказать о моем отце, о том, как мы жили, как он умер, где похоронен...

Я рассказал.

Потом я попросил ее рассказать о том, что произошло с ней и моим дедом, Анатолием Сутыриным, после того, как они были арестованы эстонскими пограничниками.

Ее рассказ был длинным. Он больше касается нас двоих, поэтому нет смысла приводить его здесь целиком. Но чтобы у любопытствующего читателя не возникало законных вопросов: что? как? и почему? я конспективно изложу суть происшедших событий.

Тогда, в январе 1940 года, эстонские власти, спустя пару недель после ареста, передали Анатолия и Настю российским властям. Однако случай помог моим будущим дедушке и бабушке бежать с территории советского погранпункта. Дня три они скитались по лесам, потом добрались до той деревни на Псковщине, в которой жила мать Насти, моя прабабушка, и до декабря 1941 года жили у нее. Помогли построить дом, на огороде работали. Анатолий много рисовал. После того, как Эстония вошла в состав СССР, он ездил в Таллинн, хотел найти Пашу. Однако владелец дома на улице Харью, у которого они когда-то арендовали для жилья подвал, сказал ему, что Паша бежал в Америку и увез картины с собой.

– Владелец просто не хотел лишаться дешевой рабочей силы в лице Паши, поэтому солгал, - высказал я догадку.

– Да, - согласилась бабушка.
– Наверно, так оно и было.

В феврале 1941 года Анатолий и Настя сыграли свадьбу. Представляешь, - оживилась в этом месте рассказа бабушка.
– Тогда первый раз моя мама разрешила нам с Анатолием лечь вместе спать. Бедная мама, она и не догадывалась, что еще два года назад, в Москве, мы с ним спали вместе. Правда, в Москве он клал посередине кровати свое свернутое в рулон пальто и не поддавался ни на какие провокации. Все говорил, что я еще маленькая: повзрослею, найду себе помоложе, поинтереснее... А я потом плакала в одиночестве. Я уже давно его любила и знала, что любовь дается только один раз, и дает ее человеку Бог!

Уголки ее губ дрогнули, глаза потеплели, как будто она увидела в иллюминаторе несущегося над Атлантикой самолета далекую довоенную российскую деревню, свою маму и молодого красивого мужа, любовь к которому была ей подарена Богом. Потом снова все растворилось в голубых красках неба, уголки губ опустились. Сбиваясь и путаясь в очередности, то забегая вперед, то возвращаясь к уже рассказанному, она поведала о дальнейших событиях.

В декабре 1941 года их деревню сожгли фашисты: кто-то из местных жителей убил ночью немецкого солдата, вот они и решили отомстить. Выбегавших из горящих изб жителей, каратели расстреливали из автоматов. На глазах у Насти убили ее мать, убили соседку и ее кричащего от боли и ужаса годовалого сына. Анатолий с Настей сумели спрятаться в расположенном позади дома леднике и с наступлением сумерек бежать в лес. Со стороны деревни еще долго доносились выстрелы, брань и хохот немецких солдат. Маловероятно, чтобы кто-то из деревенских сумел выжить. Первую ночь они провели в лесу. Под утро рискнули развести небольшой костер, чтобы согреться. Перед тем как идти дальше Анатолий сказал, что теперь у них одна задача - добраться до моря и бежать в Америку.

Они долго шли по каким-то заснеженным дорогам. Неожиданно, почти на месяц раньше предполагаемого срока, у Насти начались схватки. 24 декабря 1941 года на заброшенном хуторе в Южной Эстонии она родила сына Владимира.

Две недели они прожили втроем вдали от всего мира, вдали от войны. Две недели маленького счастья. На большее судьба поскупилась. От избытка увиденных ранее смертей, крови, жестокости, пожаров у Насти начались приступы бессонницы. Она не могла уснуть более чем на десять-пятнадцать минут: едва закрыв глаза, внезапно вскрикивала, просыпалась, наклонялась к сыну и, убедившись, что он рядом, что ничего страшного с ним не произошло, опять засыпала на те же десять-пятнадцать минут. Лишенный качественного питания, сна, покоя, организм не выдержал. Вскоре у нее пропало молоко. Анатолий, наказав жене никуда из дома не выходить, решил разузнать, нет ли поблизости других хуторов или какого-нибудь населенного пункта, где можно купить молока.

Настя ждала его больше суток. Он не вернулся. Ребенок плакал, хватая пустую грудь. Одев оставленную бывшими хозяевами хутора фуфайку, взяв с собой ломоть хлеба, карманные часы Анатолия, подаренное ему Сосулей кольцо, завернув сына в одеяло, Настя ушла из дома. В кухне на столе она оставила записку для Анатолия, чтобы тот ждал ее возвращения.

Утопая в снегу, через час она добралась до большой накатанной машинами дороги, прошла по ней километра три-четыре и, наконец, увидела чуть в стороне небольшой дом.

Насте повезло. Дом оказался обитаемым. Хозяйка, женщина лет сорока по имени Хелли, пригласила ее в жарко протопленную комнату. Дала две стареньких, но чистых простыни для пеленок. Потом принесла козьего молока, обернула хлебный мякиш марлей и, макая эту импровизированную соску в молоко, накормила малыша. Малыш уснул. Хелли угостила Настю гороховым супом, пшенной кашей, земляничным чаем.

Из разговора за чаем Настя узнала, что мужа и сына хозяйки дома мобилизовали в Красную армию. Сами они новоземельцы63). Только-только устроились на новом месте - и тут война. Как оно все дальше обернется?

Анатолия Хелли не видела. Ее дом в сторону Пылва64) ближайший к тому хутору, на котором жили Настя и Анатолий. С дороги его хорошо видно. Мимо ее дома он никак пройти не мог. Может, пошел в противоположную Пылва сторону? Там два хутора сожженных, а потом долго никакого жилья нет. Полдня идти надо. Да, сейчас война, иные люди страшнее зверей стали, но нельзя сразу думать о плохом. Может, заплутал?

В доме Хелли было тепло, уютно. Согревшись, отдохнув, Настя оставила сына на попечение хозяйки дома, и налегке пошла назад, за Анатолием.

Однако в ее отсутствие на заброшенный хутор никто не приходил. Она оставила новую записку с обещанием вернуться еще раз, на следующий день, и нарисовала схему, как Анатолию добраться от хутора до дома Хелли.

Но следующий день ей уже не принадлежал. По дороге назад, когда из-за пригорка уже показался дом Хелли, Настю нагнала колонна машин. В открытых кузовах грузовиков, с бортами наращенными досками до полутораметровой высоты, стояли вплотную друг к другу сотни людей: мужчины, женщины, дети, старики... Позади грузовиков ехал крытый фургон. Когда Настя, пропустив колонну, вновь шагнула с обочины на проезжую часть, фургон внезапно остановился. Из кабины выпрыгнул коренастый мужчина в шерстяном свитере, с автоматом наперевес. Он повернулся к Насте и что-то громко спросил. Настя крикнула в ответ, что, к сожалению, не понимает по-эстонски. Мужчина зло рассмеялся. Произнес еще несколько фраз, в которых несколько раз прозвучало уже знакомое Насте от Хелли слово: "usmajjasaaja"65). Насте показалось, что ее с кем-то путают. Быть может, с Хелли? Мужчина тем временем, не сходя с места, скинул с плеча автомат и, подкрепляя слова движениями ствола, приказал Насте забираться в кабину.