Микеланджело

— Святым отцом я принят столь радушно, что в Бельведере жить приказ мне дан.

— Там Леонардо обитал когда-то, вынашивая грандиозный план, — пояснил хозяин дома. — Жаль, что казна была не торовата.

— Я слышал, был он страстью одержим к наукам, преисполненный дерзаний, — заметил Тициан.

— Он, как природа, был непостижим и представлял собою кладезь знаний.

— А я вот вычитал не так давно, что Леонардо часто ошибался, — решил высказаться Вазари, чтоб показать свою осведомлённость.

— Судить-рядить об этом всем вольно, — ответил Микеланджело, дабы сменить тему. — Скажу лишь, что тогда с ним мало знался.

Но Тициана давно занимала эта тема, и оказавшись перед очевидцем того славного времени, когда во Флоренции, а затем в Риме безраздельно господствовала в искусстве славная триада, а за её соперничеством следила вся Европа, он не удержался и сказал с грустью:

— Мир Рафаэль покинул слишком рано. А каково на сей счёт ваше мненье?

— Хотя в искусстве он не знал изъяна, но вскоре наступило пресыщенье.

Разговор пошёл о нынешних временах, когда бал правят цинизм и стяжательство, а человек по-прежнему несвободен и подвергается насилию.

— Трагедию воспринимает каждый, — сказал Тициан, — кто сердцем слышит стон сикстинских стен.

— Вы побывали там? — поинтересовался Микеланджело.

— И не однажды. От ваших фресок в жилах стынет кровь… А у коллеги нашего во взгляде охотничий азарт зажёгся вновь. Чего он там строчит в своей тетради?

— С ним ухо надобно держать востро, — шутливо предупредил Микеланджело. — Мой молодой земляк не шутки ради, забросив кисти, взялся за перо.

Вазари зарделся от неожиданности.

— Да много ли в моих писаньях проку? Записываю разные слова…

— Для вас отныне всяко лыко в строку. А вставите — пойдёт гулять молва. Чем вас прельстили лавры летописца? — поинтересовался Тициан.

— История искусства — мой конёк, — прозвучал ответ.

Микеланджело поддержал молодого друга:

— Мы прежде знали вас как живописца и будем рады оценить ваш слог.

Вазари был благодарен Микеланджело за поддержку.

— Тетрадь раскрыл я, мастер, по наитию. В ней есть помета — Медичи наказ. И я отнюдь не сделаю открытия, сказав, как наш правитель любит вас…

Его недовольно прервал Микеланджело.

— Печальную затронули вы повесть. Зачем больные раны бередить? У каждого творца заказчик — совесть, и с нею надобно в согласье жить.

— Вам неугодна милость мецената? — с удивлением спросил Вазари.

— Такая милость хуже, чем узда. Художник, будучи под властью злата, дерзать уже не сможет никогда. Губительно монаршье покровительство, и никому не вырваться из пут.

Но Вазари был несогласен с такой позицией и продолжал наседать.

— Вернуться умоляет вас правительство, и во Флоренции заказы ждут!

— Не вычеркнуть былое из сознания, и деспотизм доселе не изжит.

— Что за причуда ваша жить в изгнании, — искренне подивился дотошный молодой коллега, — когда на родину вам путь открыт?

Тициан с нескрываемым интересом следил за словесной дуэлью великого мастера с учеником. Его симпатия безусловно была на стороне мудрого учителя, который как-то сник и погрустнел.

— Смирился я с судьбой анахорета, и душу мне не разъедает стыд, — тихо промолвил Микеланджело. — А кстати, вот катрен вам для ответа:

Оставив в жизни хоть какой-то след, Приму я смерть как высшую награду, Коль обойду заветную преграду, Куда живому мне возврата нет (202).

— Звучит почти, как Ганнибала клятва, — заметил Вазари, — хоть вам благоволит любой монарх.

— Богатая для летописца жатва. Вам карты в руки, будущий Плутарх! А мне князьям осанна режет ухо. Мои кумиры — Дант, святой Франциск: обязан им раскрепощеньем духа.

Но Вазари не сдавался, настаивая на своём:

— Упорствуя, идёте вы на риск!

— Вазари прав, — не выдержав, решил вмешаться в спор Тициан. — Тлетворен здешний климат. Вы для Венеции желанный гость, где с превеликой радостью вас примут.

Микеланджело никак не ожидал таких слов от Тициана.

— И вы решили мне подбросить кость?

— Я не хотел обидеть вас, дружище, — извиняющим тоном ответил венецианец, — и от души желаю вам добра. О Господи, какая духотища!

— А для меня привычная жара.

Тициан решил сгладить создавшееся напряжение.

— Позвольте вам сказать не в назиданье, что истинный творец в любой стране способен обрести себе признанье.

— В любой? — подивился Микеланджело. — Я однолюб. Скажите мне, чтоб убежденьями не поступаться, себе не лгать и не кривить душой, пред власть имущими не пресмыкаться, не лучше ль бросить всё и на покой?

— Зачем вдаваться в крайность? — осторожно заметил Вазари. — Жизнь — как театр, и каждому своя на сцене роль.

Тогда Микеланджело то ли шутя, то ли всерьёз спросил:

— Так, стало быть, мой друг, я гладиатор, раз мне отпущена по роли боль?

— Признайтесь, вам не по нутру беседа, — сказал Вазари, успев записать последнюю фразу мастера в тетрадь, — и дух противоречья в вас засел.

— Слова, слова… я их боюсь, как бреда. А у меня край непочатых дел.

Появился Урбино.

— Синьоры, что разговор всухую! Я на прохладе стол накрыть успел.

— И впрямь, друзья, — поддержал его Микеланджело, — пройдёмте в мастерскую.

Все направляются к дому, а из-за кустов жимолости появились два свидетеля разгоревшегося спора между хозяином и гостями.

— Ушли. По-прежнему он полон сил, — с тоской в голосе заметил Дель Риччо.

— Как ловко обольщал его Вазари, — подивился дель Пьомбо.

— Не обольщал, а правду говорил. Какой же он судьбой гонимый парий, раз к Риму сердцем сам давно присох?

Их разговор неожиданно прервал появившийся Урбино.

— Как вы вошли?

— А прямо по дорожке, — нагло ответил дель Пьомбо.

— Побойтесь Бога, — сказал с укоризной Урбино, — мастер очень плох.

— Гостинцы передал ему в лукошке? — спросил Дель Риччо.