Милая Шарлотта

Госкар вполголоса - даже на расстоянии шага от них никто бы не расслышал - рассказывал ей такое, после чего Жоржетте хотелось гладить его голову и целовать его губы бесконечно долго. Лишь бы он никогда больше не вспоминал о прошлом.

–  Я никогда не называл его отцом, - говорил он, - никогда, даже в детстве, даже в мыслях…

До десяти лет Госкара воспитывал дед, прежний барон де Виньи - волевой, упрямый и жесткий человек, совершенно не склонный к сантиментам. Дед мало с кем ладил, потому как чувства и желания людей - даже близких - не брал в расчет и считал нужным говорить то, что думал, без скидок, что кому-то это слышать неприятно. Эту уверенность он вселил и во внука.

У маленького Олли было странное положение в замке: не господин, но и не слуга. Оттого и с друзьями особо не складывалось - особенно в детстве. Дело в том, что, не смотря на происхождение, самомнения и гордости у него всегда было с избытком, а потому он чаще лишь наблюдал за крестьянскими детьми из окна классной комнаты, делая вид, что алгебра и латынь для него гораздо интересней, чем глупая игра в салки. А если Олли и снисходил до того, чтобы присоединиться к ребятам, то непременно начинал строить из себя барина, что кончалось взаимным недовольством, а то и драками. Он искренне не понимал, как можно общаться с дворовыми детьми на равных - ведь он господский сын!

С этой уверенностью как мог боролся дед, весьма доступно напоминая внуку его место. Порой, в весьма крепких выражениях. А потом, уже успокоившись, говорил, что ему лучше бы не привыкать чувствовать себя барином, ибо отвыкать все равно придется.

–  Хотя вскоре я стал находить плюсы в своем положении: когда что-то не получалось в учебе, или я совершал очередную недостойную выходку, у меня было восхитительное объяснение - что я крестьянский сын, а посему хороших манер от меня ждать не следует. Никто из учителей не мог мне ничего на это возразить, - он довольно ухмыльнулся, вспоминая.
– Зато потом мне непременно влетало за эти слова от деда. А еще он каждый вечер звал меня играть в шахматы и рассказывал о славных представителях рода де Виньи. Говорил, что я пошел в их породу.

Когда же дед умер, де Виньи долго не решался навестить сына, но все же счел своим долгом обеспечить его будущее, а потому приехал в Седан, чтобы забрать мальчишку и отвезти в Париж, где уже выбил ему место в свите Филиппа Орлеанского.

Эта дорога в Париж - в одной карете, двум совершенно разным и почти незнакомым людям, которые как будто по нелепой ошибке считались сыном и отцом - обещала быть невыносимой. Но, как ни странно, ко въезду в Париж они сумели найти общий язык и подружиться настолько, что Госкар сам напросился не оставлять его при Дворе, а взять с собой - в качестве пажа или помощника.

Просто Госкар был уже в том возрасте, когда нужен не отец, а друг - человек, близкий по духу. Барон де Виньи как раз таким и был. Они были во многом похожи, а по сему ладили очень легко. Мальчишкой, Госкар восхищался бароном - его военной славой, его наградами, его историями. Позже детское восхищение сменилось уважением и искренней привязанностью.

–  Больше всего барон не любил говорить о деде, - продолжил Госкар, - стоило мне лишь упомянуть о нем - мгновенно раздражался, а то и приходил в ярость.

–  Вероятно, у него были причины, - предположила Жоржетта.

–  Вероятно, - вздохнул он, - матушка была, разумеется, не парой моему отцу, деда взбесила их связь, и он приказал сыну уехать в армию. Мать вскоре вышла замуж, однако дед решил, что первый ее ребенок - его внук, и еще во младенчестве, забрал меня на воспитание. Матушка как-то не особенно этому противилась - по крайней мере, за десять лет я видел ее раз пять от силы…

Оба они затихли, потому что у самой двери - так и не запертой, кстати - вдруг отчетливо послышались шаги. Шаги замерли, казалось, на самом пороге, и Жоржетта готова была к тому, что дверь сейчас откроют и застанут их в весьма недвусмысленном положении. У нее давно уже мелькала мысль, что нужно встать и закрыть дверь на ключ, но раньше мысль эта казалась мелочной и ничтожной.

Но им повезло: постояв за дверью, некто решил, видимо, что комната пуста, и прошел мимо. Однако шаги эти все же нарушили идиллию в комнате: оба вспомнили, что, помимо них двоих, в этом доме полно людей, и проблемы, пришедшие со смертью барона, сами собой не разрешились.

–  Жоржетта, - вновь заговорил Госкар после молчания, - вы мне стали… - он с трудом подобрал слово, - очень дороги. И я ни в коем случае не хотел бы ставить вам ультиматумов, но… вы и сами должны понять, что я просто не имею морального права оставить все как есть. Ваш муж убил моего отца. И вы должны выбрать, чью сторону вы примите.

Жоржетта, тяжело и надрывно вздохнув, крепко зажмурилась и произнесла над самым его ухом:

–  Почему же вы так упрямы, Госкар?…

–  Значит, вы выбираете его?
– резко спросил он, и взгляд его снова стал жестким.

–  Можете думать так, если вам угодно!
– ответила Жоржетта, поднимаясь на ноги и отнимая свою руку - не без некоторых усилий.

Не оборачиваясь, она почти бегом приблизилась к дверям и вышла наружу. Зато в полутемном коридоре, прижавшись спиной к двери, она перевела дыхание и, закрыв глаза, попыталась честно ответить на вопрос: сможет ли она сама поручиться, что не попытается снова искать встреч с Госкаром? Даже зная, что он совершил такую несправедливость по отношению к Шарлю.

И, поняв, что не сможет, снова приоткрыла дверь: к ее удивлению Госкар сам стоял у самой двери, по-видимому, собираясь догнать ее.

–  Почему бы вам хоть на минуту не допустить, что де Руан не совершал этого?!
– с мольбой спросила она.
– Ведь в этом деле столько всего неясного! Хотя бы… - она напрягла память, - вы помните, как поверенный сказал, что в спальне барона он не нашел вообще никаких бумаг? А я, между тем, хорошо помню, что часть ларцов с бумагами забрали вы, часть - он. Куда они подевались, эти документы?

–  Вероятно, мсье де Шамбаль просто не так выразился… - растерянно ответил Госкар.

–  А если нет? Если эти бумаги кто-то забрал? Возможно, даже искал это новое завещание! Если оно существует вообще…

Еще раз сурово взглянув на нее, Госкар быстро вернулся в комнату, поднял наброшенную на стул перевязь со шпагой, надел жюстокор и снова вышел, начав запирать дверь.

–  Куда вы?
– обеспокоенно спросила Жоржетта.

–  Солдаты уехали, так что я могу отправиться в таверну. Заберу завещание и отвезу его к де Шамбалю - чтобы раз и навсегда покончить с этими делом!

–  Я с вами!
– решительно заявила Жоржетта.

Лишь покидая замок, она несколько тревожно оглянулась: следовало бы и Шарлотту отсюда увезти, потому как здешние обитатели - и герцогиня со всеми ее странностями, и герцог, который даже не соизволил появиться перед гостями - не внушали ей доверия.

Но сейчас, когда солдаты покинули Фонтенуа-ле-Шато, замок казался таким спокойным и умиротворенным, что, право, глупо было предполагать, что Шарлотте здесь что-то угрожает.

Однако уже через сутки на месте великолепного Фонтенуа-ле-Шато останутся только покрытые копотью крепостные стены. В истории сохранится лишь, что замок пал во времена Тридцатилетней войны, и только немногие будут знать истинную его судьбу.