Миледи Ротман

На губах у Ротмана вскипела слюна, словно бы в утробе уже не умещался пар и выплескивался наружу, а темные глаза стали как золотые улитки.

— Ладно тебе, — примирительно сказал Братилов и кинул нога на ногу, заметив, что пятки на носках давно прогрызли собаки и сейчас видна лосная, словно бы умащенная гуталином, задубевшая кожа. «Проклятые сапоги, — мельком подумал Братилов, невольно огорчаясь, — они просто съедают носки. Прямо денег на них не напасти». — И что ты цепляешься, словно бы я у тебя занял и не отдал. Я только и хотел сказать, что зря лишают скотинку родовы. Если быка выхолостить, он уже и не бык вовсе, и мясо у него не скотское и полно ядов, боли и горя…

Братилов торопился говорить, уже верно зная, что сейчас его прогонят из комнаты; он захлебывался, сглатывая слова, речь его была гугнивой и невнятной и в то же время разливисто-бурной; так в быстрине шумящей реки на каменном переборе нельзя разобрать протяжное пение крохотной сверкающей струйки; но эти неразличимые меж собою пряди, сплетаясь голосами, и создавали тот дерзкий водяной рокот серебряного змеистого тела, надвое рассекшего северную тайгу.

— Ты с торжеством говоришь, что холостят русский народ. Ты бежал от нас в евреи с надеждою, что там ты уцелеешь? И ты веришь, что мы сами себя холостим, потому что раньше холостили других. И что мы забыли предание, а значит, мы никто, мы порождение дьявола и сами же породили заведомого злодея Сталина. И если мы признаем общую вину, то и жить в общем выхолощенном стаде нам станет куда легче, мы не будем страдать, забудем боль и горе.

— Пустое мелешь, — пробурчал Ротман, с тягостью на сердце завершая ужин. Подумал: если хочешь быть счастливым, не допускай к себе смятенных людей. В животе заворчало, и Иван решил, что съел лишнее; а что и съел, то пошло не в пользу. Чужая смута гнетет и самого полнокровного человека, впускает в нутро гнильцу. Надо было прогнать гостя, и Ротман с явным намеком сказал: — Ты, Братилов, обычный неудачник и все валишь на других. Привыкли жить нахлебниками на чужой шее, а новое время спихнуло вас на быстрину и сказало: плывите. Кто захлебнется — ваша судьба. Пришло время сильных, удачливых. — Ротман нарочито перечил себе, и суета неверных обманчивых слов как-то тешила его. — Сейчас ты на мели и вот изрыгаешь на меня всякие дурные пакости…

— Не крутись, Ротман. Конечно, по твоему уму, одна еврейская жизнь драгоценней тысячи русских, а значит, Сталин был антисемитом, хотя и спал с еврейкой. Но по божеской природе все жизни равновелики, они зачаты высшей волею, и, значит, Сталин был деспотом. Деспоты любят лишь себя…

— Но при чем тут цифры?

— А при том, брат Кузя. Он стриг не просто головы, но головы, которые ему мешали. Он же не маньяк и не из дураков, которых сторожат на Белой горе. И вот шел счет один на тысячу. И какой же Сталин антисемит? Он делал замес из человечьего бетона, и туда была годна любая голова.

— Я Ротман. Я красный человек, и Сталин для меня — воплощенный Спаситель, явленный на земле образ Христа. Сталин великий человек, он сохранил государство. Кости не в счет, а души в раю. Он спасал души. Спроси любого настоящего еврея, не хазарина, а иудея. Сталин сделал из местечковых евреев миллион государственных людей. И ничего ты в человеческой сущности не смыслишь, мазило. Маляр ты, картинки маляришь, кистью туда-сюда. Живешь, только детей пугаешь. Глянь на себя в зеркало, чучело. Чучалка, ха-ха. Бомж!.. И чего ты ко мне притащился? Я тебя звал?

Братилов словно бы не слышал визгловатого, срывающегося голоса хозяина, слова проскальзывали мимо ушей, вроде бы не раня души, но невольно оседали в груди, взращивая там темную ярость. Он чувствовал себя придавленной лягушкою, из-под склизкой кожи которой выпрастывалось неведомое существо с железным гнутым клювом, похожим на саблю, и металлическими перепончатыми крылами. Такие водились в древности и, истлев на земле, перекочевали в людей, одевшись их шкурами.

— По-твоему, я быдло. Но быдло и спасло Россию в войну. К нам, а не к вам обратился Сталин с мольбою. Он перед быдлом бы и на колени встал, иначе все мечты его теряли смысл. Россию сохранил бы всякий, кто взобрался на трон. Иначе не было смысла брать власть. Правда, нашелся позднее придурошный Меченый, но он за пределами разумной мысли. Сам копал яму под собою, сам чистил сапог Ельцину, чтобы тот медвежьей ступнею пнул под зад. Но это байстрюк от власти, пащенок, Герострат.

— Бред мелешь. — Ротману было невыносимо слушать из чужих уст собственные выстраданные мысли. — Меченый был крохотной обезьянкой, макакой. Он взобрался на дерево с помощью услужливых рук, увидел, что ему грозит, и поскорее свалился в дружеские объятия, чтобы уцелеть. Своя жизнь для обезьянки куда дороже банана на макушке дерева. Но при чем тут я?

— А при том… Ты сметнулся к евреям, чтобы набить себе цену. А все остальное выдумал. Ты Меченому друг и брат, ты черный человек с красной отметиной на ягодицах и злишься, что остался не у дел. Твои поплавки тебя лишь выкинули на мель, и скоро ты засохнешь, как головастый бычок.

— Заблеял! Иди вон, скотина…

Ротман метнул тарелку с остатками ужина: она просвистела над головою Братилова, как снаряд, и ловко так, красиво пронзила чердачное стекло. В разбитое окно тут же ворвался ветер-сиверик с реки, и мелкое снежное сеево накрыло убогую нору прозрачным колыбающимся пологом. Неудача не остудила Ротмана, но вызвала в нем неутешное горе; он привык к ладу в своем житье, а тут пришел негодяй и по-свински разрушил его. Братилов слинял с лица, щеки его покрылись мукою, он вдруг увидел смерть. Она стояла в двери, широко, ухватисто раскинув руки, в черных смутных глазах стояло не зло, но что-то гораздо худшее; и, заскрипев зубами, Алексей кинулся в ее объятия. Он как-то удачливо нырнул у Ротмана под мышкою, толкнул руками дверь и поскочил напролом вниз, не считая ногами ступенек. Он бежал «быстрее лани», не помышляя о поединке. Тут просвистел над головою грозный метательный снаряд; железная булава ударилась о перильце и, испроломив его и хлюпкую половицу, ушла в подклеть, наделав изрядно шуму. Но Братилов не заметался, а кинулся к поветным воротам, посчитав, что ловко обвел безумного, оставил с носом.

«Дура Милка, что связалась с таким идиотом. Надо спать с ножом под подушкою и со смертью над изголовьем».

… И-эх, несчастный! Когда летишь стремглав, спасая жизнь, не видя земли под ногами, то чуй ее, родимую, третьим глазом, как с поднебесья, раскрыв сердечные очи, иначе не сносить тебе, милый, головенки. Из повети в старинное хлевище когда-то была пропилена дыра, куда сметывали скотине сено. Этот лючок Ротман прикрыл досточкою, и она, коварная, уловила Братилова. Он полетел вниз, ударился правым ухом о кованый, в ржавчине, крюк, куда прежде приторачивали лошаденку, и улегся в корыто, уже худо напоминающее ларь для овса. Скорчился, родимый, в навозной пересохшей трухе калачиком и по-детски самозабвенно затих, откочевал в верхние миры.

Тут к нему явилась Милка, голая по пояс, с отвисшими до колен тряпочными грудями и, покачивая ими над лицом Братилова, ласково пропела: «Теперь пора, родной, теперь самое время. Чего лежишь? Вставай!»

Чая увидеть себя на небесах, Алексей приоткрыл опухшие глаза. В голове раскачивались колокола, небо было все испрошито розовыми жилами, и вместо облаков, как на огромном кострище, плавилось жаркое уголье. Под спиною было студено, но мягко, привольно, словно лежал Братилов на копешке, запудренной снегом. Длинный овсюг, как бы отлитый из латуни, склонился над самым лицом, задумчиво кивая колосом, как над покойником. Сама природа оплакивала художника, придумывая ему скорые проводины. Порой с речной долины вскакивала ветровая струя и сдувала вороха невесомой мучицы. Братилов с усильем, почти теряя память, скосил глаза и увидел торчащие из травяного омута смуглые выпуклые колени.

— Жив, придурок? — раздался напористый голос Ротмана. В нем слышалась напускная злоба сильного человека, уже готового добить жертву. — Жалкий трус, ты осмелился бежать от возмездия. И вот тебе спица в колесницу.

И с этими словами Ротман вскинул гостя на плечо, будто куль с мукою, и, подойдя к изгороди, перекинул его на заулок в заснеженный лопушатник, как падаль. Потом, перевесившись над забором, внимательно вгляделся в унылое лицо мятежника, покачал головою и ушел в дом.