Милитариум. Мир на грани (сборник)

Вот тут я и задумался.

– А награда мне за кожанку полагается?.. – говорю.

– Отдал бы ее раньше – была бы награда. А теперь – уж извини.

– Подожди, я в аэроплане чего нашел, может, за это наградите?

– За что? Показывай.

Я полез в вещмешок и, значит, руки не вынимая, из «Фроммера» всадил в старика четыре пули.

– Ну, что стояли? – остальным говорю. – И кто вы после этого? В плен так захотелось?..

– Так всё равно немцы сюда придут, – мне отвечают. – А теперь нас не погладят по головке.

– Ну и пусть не гладят, переживу как-то. А кожанку в болоте утоплю, сожгу, чтоб им не досталась. Ишь чего захотели – задарма…

Помолчали, но недолго.

– Я выведу вас отсюда, – вдруг сказал Пастушок.

– Да ты что, малой, с дубу рухнул? – спросил Васька Большой. – По темноте нас утопишь.

– Пока сумерки, до темноты час-полтора, а больше мне не надо.

– Ты что, эти места знаешь?..

Мальчишка покачал головой.

– Так как же ты нас выведешь, если дороги не знаешь?

– Места не знаю, а дорогу найду.

– Как такое быть может?..

Тут я за мальчишку вступился:

– Пускай ведет, – говорю, – всё равно хуже не будет.

И он повел.

Шли через туман, какими-то буераками, оврагами. И будто бы прошли немного, версты три всего, четыре – от силы, никак не пять… Дорог не пересекали, никого не встретили. Вдруг расступаются деревья, и выходим мы на берег широченной реки.

– Что-то не помню я на картах такого. Что за река?.. – спрашиваю.

– Волга, – отвечает Пастушок.

Сперва хотел ему уши надрать, да раздумал. Подобной реки в этих лесах быть не может вовсе. Но коль она уже есть – отчего бы ей не быть Волгой? А тут еще рыбака встретили, он посмотрел на нас, как на дураков, но сказал, что мы на Волге у Царицына.

Это как же может быть? Были у Пинска, а тут три версты прошли и Царицын?

– Парень, – кто-то спросил. – А ты можешь увести нас во времена, когда на Руси этот бардак прекратится?

– Назад во времени пути нет, – отвечает Пастушок. – А вперед мне так далеко от дома не разрешают уходить. А если хотите – отведу, откуда я пришел. В Китеж. Туда еще ни одна смута не добиралась.

Разожгли огонь и у костра проспорили всю ночь. Что парень не лжет – уже ни у кого сомненья не было. В Царство Господнее, конечно, никто никого силком не тащит. Но у кого семья осталась, у кого – любимая, у кого – родители.

Утром разделились и ушли в тишь. Кожанку я Пастушку отдал – он обещал приглядеть за ней.

А я, выходит, остался.

Отчего, спросите. Ведь что меня в этом мире держало? Да почти ничего. Ерунда. Мечта. Я еще у Пастушка спросил: аэропланы у вас в Китеже имеются?.. Он мне и ответил, что аэропланы им без надобности.

Тогда я с кожанки перерисовал морщинки – получилась карта. Я пока на фабрике работал, научился чертежи читать. А карты – почти ничем от чертежей не отличаются. На карте – метка. Может, там сам доктор обитает, может, там дорожка к нему начинается.

Помогу ему, чем смогу, – может, чего починить по дому надо. Если он другим корни пришивает, пусть мне крылья пришьет – уж больно полетать хочется.

Карина Сарсенова Ангел во плоти

Боль вошла в его сердце внезапно, как пробуждение от кошмара. Он всегда хотел умереть во сне. Его желание сбылось.

Он не успел открыть глаза. Но это было не нужно – смотрел он теперь совсем в другую сторону, в себя самого. Захваченный огненным вихрем невыносимой муки, он растворился в ней, слился с ней и полетел в бездонную пустоту. Но, как ни странно, соединившись с пожирающим его страданием, он не перестал существовать, а, напротив, стал еще явственнее. Еще живее. Еще осознаннее. И ощущение не падения, но высокоскоростного подъема в обступившей его беспросветной мгле наполняло убитое вроде бы сердце неизъяснимой радостью. Или ему только показалось, что он умер?

Нет, он действительно умер. Но отчего же эта смерть несла не забвение себя, а прояснение, не распад, но обретение, не страх, но вдохновение?

– Потому что ты хорошо прожил свою жизнь. Ту, которая была сейчас прервана. – Голос, уверенный и умиротворенный, влился в сознание и словно стал его неотъемлемой частью.

Чувство невероятной с ним близости снизошло на умершего волной гармонизирующего покоя. И когда его сознание стало таким же благостным, как и сознание вошедшего в него голоса, он полностью пришел в себя. Память огромным морем пережитых эмоций, чувств, мыслей, решений и действий плескалась прямо в его сердце. Оказывается, оно неубиваемо, его духовное сердце. И оказывается, именно в нем и сосредотачивалась вся его вечная жизнь.

– Посмотри на себя со стороны, – мягкий приказ подтолкнул его ожившую волю.

Море накопленного опыта слегка взволновалось, пошло сначала рябью, а затем и волнами. Одна из них, самая крупная, неожиданно еще больше выросла и девятым валом обрушилась на его внутренний взгляд. Погрузившись в глубину нахлынувшего впечатления, он вынырнул на поверхность совершенно иного пространства.

Приглушенный свет был накинут на комнату золотистым покрывалом. Огромные свечи у камина догорали, заплетая свои янтарные отблески в красное мерцание вяло дотлевающих углей. Предутренняя прохлада просачивалась сквозь плотно занавешенные окна, надежно отделяя королевские покои от извечно угрожающего им внешнего мира. Но и их оберегание, равно как и защита прекрасно подготовленных стражей вокруг спальни, оказалось не слишком действенным средством предотвратить грядущее…

Три черные фигуры проявились прямиком из подступающего к телу холода. Он крикнул, чтобы предупредить лежащего в кровати мужчину о надвигающейся опасности, но спящий не проснулся. Лишь язычки желтого свечного пламени взметнулись, вспугнутые его сильным, но безуспешным намерением.

Холод, породивший пришельцев, стал еще сильнее и внезапно материализовался в равнодушный стальной блеск в руках одного из них, другого, третьего… И когда нож вошел в грудь слишком крепко уснувшего мужчины, он закричал не вместе с ним, а вместо него. Потому что тот, кому предназначался удар, умер мгновенно. И потому что он, смотревший на убиваемое тело с высоты пятиметрового потолка, прочувствовал всю боль за него. Ведь он один мог ее воспринять. Ведь он один жил в этом теле долгие, но столь быстро пролетевшие годы.

Женщина, лежавшая рядом с ним, умерла на мгновение позже. Но, в отличие от него, она проснулась на секунду раньше, чем стальной клинок пронзил ее сердце. Как и он, она не издала ни звука. Но причина ее молчания была иной. Если он умер, так и не осознав настигшей его участи, то она за последний отпущенный ей сознательный миг поняла и приняла свою судьбу. Она умерла, глядя ему в глаза. Потому что за мгновение до смертельного удара ее душа уже летела к его душе.

Вместе они смотрели на парящее напротив удивительное существо. Огромные белоснежные крылья были неподвижны, но жили уникальной внутренней жизнью. Переливающиеся в них оттенки голубого и розового цвета излучали одновременно блаженство и непоколебимую силу.