Миллионер

– А в-четвертых, вообще, неизвестно, на кого работает, - молвил Василий.

– На себя, - твердил.
– Как ты, как я, - натягивал джинсы и рубаху. Он - моей группы крови.

– Вот-вот, Слава, кровь прольется, - был неумолим, как рок.
– Коль машинка сработала, жди гостей. Кстати, "гостинец" татищевский привез?

– Ага, килограмм картошки, два пучка лука, да маслят* лукошко, - был иносказателен, будто в кустах уже прятались слухачи и записывали все наши антигосударственные речи.
– А зачем?

* Маслята - патроны (жарг.).

Вася ответил привычно: чувствовал известным местом, что дело малой кровью не обойдется, и боевой запас ещё никому не мешал.

То есть перспективы наши были самые радужные. С нами-то понятно - мы больные дети не самого лучшего периода в истории нашего государства. А вот как быть с аутистом, не имеющего никакого отношения к этому помойно-блевотному бытию? Как быть с тем, кто не способен себя защитить. Верная мысль: мы в ответе за тех, кого приручили. И с этим нужно считаться. В противном случае, все превращается в бессмыслицу.

Из баньки мы выходим хмельные от чистоты и ощущения своего бессмертия. Мы на родной сторонке и нет силы, способной нас победить. Убить? Можно. А победить наши вечные души?

Появление человека в медицинском халате отвлекает меня от столь высокопарных рассуждений. Больше всего мертвые мечтают о вечности. Нет, мы пока живы, но большинство чувствует себя зомби в стране несбывшихся надежд. В стране, где вера и любовь раздавлены, как клюква, присыпанная сахарно-кремлевскими посулами. В стране, где живой дым крематорий плывет над головой неживой жизни.

По сумрачно-напряженному лицу медика мы догадываемся, что у нашего друга припадок, и торопимся в дом-замок.

Комната, где содержался аутист, напоминала роскошный хлев: кровать "Людовика ХYI", ковры, книжный шкаф, телевизор, на столе портативная компьютерная система, а вокруг хаос из рваных книг, битой посуды, разбросанных пазлов. Окна задернуты плотными шторами. Свет от торшера неприятен, как от махов перепончатых крыльев летучей мыши. И отвратительный запах - запах боли, страха и лекарств. На кровати в смирительной рубашке корчащийся человек.

Страшненькая сказка о заколдованном принце? Очень похоже. Я ожидал увидеть нечто подобное, но такого скотства? Спасти, чтобы убить? Чем мы отличаемся от врагов наших? Милосердными улыбками?

Все это я сказал сопровождающим лицам. В форме истеричной, при этом рвал шторы и бил ногой торшер с мерзкой летучей мышью, которая себя так вольготно чувствуют без летучего кота.

Потом кинулся к кровати и принялся развязывать путы на больном друге. Его исхудавшее лицо - небрито, искажено нечеловеческими муками, белки глаз белели - зрачки закатились в пустотелые выемки глазниц.

– Илюша, Илюша, - обращался к нему.
– Все-все, я пришел. Я - Слава. Я - желтые ботинки. Желтые ботинки? Вспомни, пожалуйста, желтые ботинки.

Очевидно, со стороны мои речи казались речами безумца. Однако говорил я и действовал исключительно по наитию. Освободив аутиста, потребовал его одежду.

– Пойдем на улицу, - говорил.
– Там будет дождик. А потом радуга. Помнишь, мы смотрели радугу. Она красная, синяя, зеленая, желтая? "Радуга это праздничный хомут неба",* помнишь?

* Афоризм поэта, писателя, философа Александра Трофимова.

Не знаю, насколько моя бессвязная речь была целебна, однако произвела должный эффект. Корчи прекратились, и я увидел, как из выемок мертвых глазниц выкатываются боллинговые шары зрачков. Смысла в них хватило ровно настолько, чтобы воспринять меня, как явление родное и дружелюбное.

– Живем, Илюша, - натягивал на него майку.
– Все будет хорошо, родной.

– Ыыы, - кособочился ртом, словно жалуясь.

– Сейчас погуляем, покушаем...

– Ыыы.

– Никто больше обижать нас не будет, - утверждал, поднимая за руку. Пойдем! Делай - раз!

Аустист встал на ноги, как исполин после долгого беспробудного сна, совершил первый шаг, потом второй:

– "Раз! О человек! Слушай!
– забормотал.
– Два! Что говорит глубокая полночь? Три! Я спала. Четыре! Пробудилась я от глубокого сна. Пять! Мир глубок. Шесть! И глубже, чем думал день. Семь! Глубоко его горе. Восемь! Радость превозмогает боль. Девять! Горе говорит: Погибай! Десять! Но всякая радость хочет вечности. Одиннадцать! Хочет глубокой, глубокой вечности."

Вот такая вот бодрая поступь под словесную безумную капель о "глубокой вечности". Кто не понял - я невиноват, поскольку сам находился под впечатлением этой философско-сумасбродной считалочки. Однако добился я главного: жизнь возвращалась в тело нашего другу.

Когда мы, наконец, выбрались на природу, то стало ясно, что имеется положительный результат. Плохонький позитив, но он имеется: худощавый лик Ильи, осиянный солнцем, дробящимся в листве, приобрел некую запредельную святость. От таких заметных перемен господин Сухой впал в младенческий восторг: ай, да Слава, желтые ботинки, ай, да миллионы будут наши!

– Карл украл у Клары коралл, - произнес аутист с непередаваемой мимикой страдания.

Это заявление вконец развеселило Васьк`а: ну, Илюха, выступать тебе с отдельной программой на Арбате. Я же насторожился и спросил:

– Карл украл у Клары коралл?

– Карл украл у Клары коралл, - подтвердил аутист.

– Ну, вы, пацаны, даете, - развел руками Василий.
– Выступать будете на пару.

– Дурак, - проговорил я.
– Илюшу надо показывать специалисту.

– Какому специалисту?

– По голове, - и вспомнил, что Лидия оставляла мне адресок профессора Карлова Карла Карловича.

– Шутишь? Что за Ф.И.О.?

– Нормальное Ф.И.О., - огрызнулся.
– Василий Степанович Сухой - лучше?

– Ыыы, - вмешался аутист.
– Летающие тарелки всегда в поисках летающего стола.

И я прекрасно понял Шепотинника: лакейский человечек сервировал стол под соснами. Я ещё раз убедился: Илья видит наш мир по-своему, как залетный небожитель, который угодил в космическую аварию, и теперь вынужденный принять внешность землянина. Представляю, что думают представители внеземных цивилизаций о нашей аминокислотной жизни?