Милый дедушка

В праздник с зарплаты сбрасываются мужики, давай, давай, Матвеич, подсаживайся, — и по-хорошему вроде, по-хорошему, а он с полстакана примет, чтобы не в обиду, и айда…

Неохота, неинтересно сделалось.

Тоска брала.

Ночью, ровно в двенадцать, те, кто в смену работает, мыли фильтры.

Фильтровальный зал громадный, потолок с люминесцентными лампами метров под десять. В углах фикусы, пальмы, «бабьи сплетни» по стенам женщины развели. Прохлада. Тихо. Вдоль бетонных ям — фильтров — в три ряда штурвалы: красные, синие, черные и зеленые. Смена, четыре человека, каждый, значит, берет свой. Ты воду открываешь, ты заслонку… ты закрываешь, наоборот.

Стоишь возле вместилища, глядишь — глаз не оторвать: вода взбулькивает, наполняется, светлеет из бурой в зеленую, серую… в прозрачную потом в конце-то концов. Весь день фильтр грязь в себя собирает, ночами чистится.

Жену у Володи выписали; сказали, будут приходить, уколы ставить, а вы, мол, Владимир Николаевич, за ней ухаживайте и зря не тревожьте. Показ такой ей, что полежит, отдохнет покамест в домашних условиях, а там… видно будет.

Смотрела все — слеза в ресницах-то, и не то вопрос к нему, Володе, не то, наоборот, сообщение.

Готовила даже попервости-то ему. Посидит-посидит на табуретке, снимется и опять, значит. Он — на базар. Сперва подсказывала: то, то купи, а после сам выучился соображать. Отпуск вне графика отпросил. Начальник было носом заводил, да Володя справку ему — хлесть! Так, мол, и так, полагается законом «по уходу». Помимо его у больной родственников нету.

Витамины брал на базаре, лето — к концу, фрукты, овощи свежие… Ешь, Катерина, выздоравливай!

— Спасибо, Володичка.

Так про себя и не мыслил, что помрет она. Как это? Отец-мать после войны глаза закрыли, он сам, парнишечка, не ведал и как. С лёту-залёту наезды устраивал. Материну могилу сыскал, а батину так никто и не вспомнил из деревенских. Может-де эвона… — и на холмик бескрестный указуют. А мабуть, и нет, дескать. Ладно, не стал голову ломать: не все ль едино неживому-то?

Придет, а она, Катя, узрится в него с койки, глаза ясные-ясные, прозрачные… будто вымыл их кто оттуда изнутри. Глядит на него, Володю, любит.

— Тут по радио на работу везде приглашают, всюду требуется… А я лежу-думаю, — говорила ему, — вот бы мне-то б сейчас, всю бы я работу за всех переделала.

— Иль не наработалась? — И бутылками брямкал: минеральной покупал по врачебному совету. — Принес тебе. Попьешь горьконькой маленько.

— Спасибо. — И улыбнется, засветится прям-таки на него.

И откуда что бралось?

Эх, эх, рюмочка каток, покатись ко мне в роток!

Женщины, зная Санин такой характер, посоветовали адвоката нанять. Саня с адвокатом поговорил. Адвокат был шустренький, благожелательный, разговор вел вежливо-уважительно с незнакомым человеком.

— Как вам сказать, — объяснил Сане. — Судья на вашем деле женщина (он и фамилию назвал), она, очевидно, постарается сохранить семью. Отсрочку даст, надо полагать.

— А без отсрочки? — спросил Саня. — Однем бы разом.

— Я понимаю, — посочувствовал адвокат, — и что от меня зависит, постараюсь. Но вряд ли! Вряд ли. Как подсказывает мой опыт.

Саня руку пожал ему узенькую, ушел.

Первый суд и вправду отсрочку присудил. Любка сделалась вдруг тихая, важная, отвечала всерьез и то, что пьет, категорически отрицала. Да так, мол, иногда… А когда после адвокатской речи (тот говорил: пьет) спросили Саню: неужто ж де она, мать двоих детей — девочек! — так-то уж сильно пьет, — Саня сказал, что нет, что не так уж. Средне как бы, получилось.

Решили отложить решение. Саня, хотя он особенно и не верил, что подействует, но минуло две недели, а Любка — она с девками в комнате жила, и меж собою с Саней они не разговаривали — когда две недели минуло, а она ни разу не напилась, ему и помнилось было: может, ничего, может, обойдется, может… ну мало ли бывает-то как?!

Подошел к ней раз во дворе:

— Ну что, Люб?

Но она отвернулась: не стала с ним.

И девки за те две недели переменились. Что она им говорила — неизвестно, да только Светка на том велосипеде, коий он чинил, не каталась. Нарочно в сарай его выставили, на вид. Раньше-то в сенях. Не нуждаемся от тебя, мол! А Татьяна, Таська, а ей уж тринадцатый год, сказанула ему: «Папа, а ты что же, ты с нами развестись совсем хочешь?» «С нами!» — видал?

Помалкивал ходил. Озлился.

Бабы на работе вздыхали: зря он. Надо б помириться, а не то не ровен час… Другие возражали: чего! помирись, это, а она чрез два дни вдругорядь нашамается. Знамо дело.

А после ни с того ни с сего суд, и решенье: развести, имущество поделить, дети остаются при матери!

От те раз… Рассудили Шемякиным судом.

Саня вгорячах не уяснил поначалу-то. Женщина-судья, полная, солидная, серьезно говорила, глядела строго на него (ему и нравилось, что строго) — дак как же?

— Доигрался! — сказала Любка.

Смолчал. А дома уж подошла — ты, мол, вот что, ты деньги нам за полдома собери, мы к мамане моей уедем, — согласный? А можешь и по почте, дескать, адрес есть.

Что ж… Вольному воля. Ходячему путь.

И уехали.

Утром встал, а в доме шаром. Когда и успели: билет, собраться.

Игрушки, глядел, Светкины остались, велосипед этот, платьишки… пальто Любкино демисезонное, затасканное, посуда вся.

Хотел было догонять броситься. Ку-у-уда-а?

И что говорить-то, если догонишь? Вернися, Люба, будем опять с тобою жить? Да ить ненавидит он уж ее за все! Или из-за детей показать? Притвориться, что не так, а иначе обстоит?

Ходил по комнатам. По двору. Туда-сюда. Тудымо-сюдымо, как Витька Хромцов беспременно б пошутил. Пойти напиться рази? К Витьке и двинуть. И здесь же чуть не рассмеялся сам с собою: снова да в лад! Ну.

Лег в кровать и лежал.

Жена у Володи догорала. Кожа да кости.

И глаза…

Они уж все переговорили, про все-всех припомнили, — и как познакомились, и как квартиру получали, как испугалась Катя, когда в его смену в шахте завал произошел. Говорить не о чем больше, — сидели вечером (он-то сидел, она лежала), рука в руку возьмутся, да и молчат. А нито плакали. Он вроде, Володя, на слезу не охоч был, а тут швыркал и утирался и ей, Кате, руку ее желтую гладил-целовал.

И умерла она, он у постели находился. Рядом. Заснул и не заметил. Утром ранешенько сестра-учительница в дверь звонит, а он гляделки-то приоткрыл, ну и понял — всё.

Лето дозревало. И будто б оно задымилось уж маленько, будто обкуривалось с боков прощальным чистым этим дымком. Ночью выстывало, на заре туман выпадал.

Саня почистил подпол, перекопал кое-что, пожег, навозцу туда-сюда в огороде разбросал для удобренья. Работа плохо шла у него, внатуг. Из домашности, помимо собаки, никого на всем подворье в настоящий момент не числилось. Ни те кур, ни утей, ни хрюшки, ни тем паче коровы. Любкиным усердием. Собаку звали Жук. Светленькая, желтоглазая, уши-петельки ровно у летучей мыши. Светка с того конца деревни приволокла прошлый год. Насмелилась. Ревела, чай, прощаясь на чужбину-то свою.