Министр любви [сборник рассказов]
Шрифт:
Зал стонал от хохота. Многие икали. Вениамин Григорьевич не понимал, в чем дело. Он начал второй рассказ:
— Утром папе зачитали приговор — 15 лет строгого режима, — начал он.
Зал бурлил. Смех и повизгивание мешали ему читать.
— …Папу везли в тюрьму, И я смотрел вслед той черной машине… — Он остановился. — Послушайте, чего вы смеетесь, папу увозила машина, «воронок», вы понимаете?
— Понимаем, — сквозь гогот доносилось из зала, — смешите дальше.
Он смотрел на ревущий зал и
— Друзья мои, — произнес Вениамин Григорьевич, — 20 лет я пишу и 20 лет я мечтаю бросить писать…
Вновь раздался дружный взрыв хохота.
— …но сегодня я решил бросить1 Сейчас я окончательно решил бросить.
Раскаты смеха не давали ему продолжать.
— Спасибо за внимание, — сказал он.
Все повскакали. Кричали «браво». Аплодировали.
Он сошел со сцены. Его обнимали, жали руки, подмигивали.
Он жадно пил воду. На душе было светло, как когда-то в поле между Дзинтари и Авоты, когда по небу плыли облака детства.
К нему бежал Чуднис.
— Цилиндры полны, — он сиял, — это победа! Вы можете подождать?
Неудобно считать, пока народ…
Стали тушить свет, выносить стулья. Чуднис был рядом с полными до краев цилиндрами.
— Начинаем, начинаем!
Он стал опорожнять их. Появлялись визитные карточки, приглашения на вернисажи, «бонны» на скидку в магазин ковров, билет в музей, — видимо, от Косты, грязные салфетки и несколько пустых чеков — просьба о помощи в строительстве народного банка.
Чуднис был пунцовый. Из его рта выходили нехорошие слова.
Вениамину Григорьевичу было почему-то абсолютно начхать.
Ему было весело, радостно и легко, как в поле, между Дзинтари и Авоты. По небу плыли облака детства.
— Чему вы радуетесь? — сказал Чуднис, — это катастрофа, а не коллект. Я плохой еврей, Бен. Я забыл, что в субботу евреям нельзя прикасаться к деньгам. Я не знал. Вы знали?
— Если не прикасаешься к ним всю неделю, — спросил Вениамин Григорьевич, — почему надо прикасаться в субботу?
— Оденьте цилиндр, — попросил Чуднис. И нацепил свой.
Они сидели в цилиндрах, два клоуна в пустом зале.
— Мы идиоты, Бен, — произнес Чуднис, — кто ж просит денег там, куда пришел?! Деньги ищут там, откуда ушел. Жизнь прекрасна, Бен. Мы летим в Испанию. Тем более, там министр финансов — еврей, досточтимый Дон Муриньо. И я ему уже звонил.
— И что он вам сказал?
— «Ву зет бъен ше дон Мурильо». Мы должны торопиться, пока его не изгнали. В Испании начали появляться евреи, их туда приглашают. Вам не кажется. что за приглашением евреев часто начинается их изгнание? Улыбайтесь, Бен. Улыбайтесь жизни. Жизнь улыбается только в ответ! Мы идем за билетами на Мадрид. Завтра.
В 14.00, в «Дориане». Ели я не приду — значит, умер.…Назавтра он не пришел.
Впервые Вениамин Григорьевич плакал. Три дня он пил «Херес».
— Теперь ты бросишь писать, — сказала мама.
— Да, да, — протянул он, — конечно… Но сначала я напишу рассказ о Чуднисе.
— Кто тебе принесет за него деньги? — вздохнула она…
Исход Шапольского
Зима была жаркой, за несколько месяцев не выпало ни одной капли, и сто тысяч евреев пришло к Стене Плача молить о дожде.
— И он хлынет! — бросил Гур.
— Ты веришь в чудеса? — спросил Шапольский. — Я на этой земле верю в чудеса.
— Я верю в метеорологию, — сказал Гур, — чудеса здесь ни при чем. Ты не знаешь пейсатых. У них связь с бюро прогнозов. Им оттуда звонят. «Собираются тучи, — предупреждают их, — завтра будет дождь. Поспешите к Стене!» И те спешат. Вот и все чудо.
— Ты циник, Гур, — сказал Шапольский.
— Лучше быть циником, чем идиотом. Единственное чудо в Израиле — пустыня. Там меня ничто не раздражает, мир там достоин, и мысли мои приходят в порядок. Давай махнем в Негев, Шапольский.
— Сначала дерево…
В этот приезд Шапольский решил посадить в Израиле дерево. Он летал туда раз в год, и всегда у него возникали странные желания.
Как-то он решил преподнести Израилю именные часы, подарок Троцкого деду, и выбрал для этой цели Шамира. Он созвонился с канцелярией премьера, и ему назначили рандеву, но за несколько часов до встречи Шапольский узнал, что Шамир когда-то был террористом, — и на рандеву не явился.
— Шамир очень расстроился, что ты не пришел, — говорил Гур, — и из-за этого потерпел поражение на выборах!
— Заткнись, — просил Шапольский, — поэт террористам часы не дарит.
— А кто был твой дед?..
Дня три Шапольский не разговаривал с Гуром.
В следующий приезд премьером был Рабин. Было назначено рандеву. Шапольский чистил крышку часов специальным порошком. Историческая надпись «Пламенному революционеру Абраму Шапольскому — Лев Троцкий» блистала на иерусалимском солнце. И в этот момент премьер пожал палестинскую ладонь. Ни о каком рандеву не могло быть и речи.
— Они недостойны часов моего деда, — печально произнес Шапольский.
— Не назначай больше рандеву, — посоветовал Гур, — все равно не явишься. Сдай их лучше в музей.
Шапольский пошел сдавать. Он шастал из музея Эцеля в музей Бялика, из Библейского в Музей изящных искусств, — один отсылал к другому.
— Если бы часы были подарены Бялику… — говорили в одном.
— Ваш дед сражался в Иргуне? — уточняли в другом.
— Нет, он дрался в Первой Конной.