Как впечатлённый светом хлорофилл,от солнца образуется искусство,произрастая письменно и устнов Христе, и женщине, и крике между крыл.Так мне во сне сказал соученик,предвестник смуглых киевских бессонниц,он был слепой, и зёрна тонких звонницпочуял, перебрав мой черновик.Я знал, что чернослив и антрацитодин и тот же заняли огонь,я знал, что речка, как ночной вагон,зимою сходит с рельс и дребезжит.Да, есть у мира чучельный двойник,но как бы ни сильна его засада,блажен, кто в сад с ножом в зубах проник,и срезал ветку гибкую у сада.
«Озноб чеканки. Рябь подков…»
Озноб чеканки. Рябь подков.Стоят часы. Стоят тюльпаныи вывернутые карманыторчащих колом облаков.А через воздух бесконечныйбыл виден сломанный лесок,как мир наскальных человечков,как
хромосомы в микроскоп.
«Рокировались косяки…»
Рокировались косяки.Упали перья на костёр.Нерасшифрованных озёрсентиментальные катки.А там – в альбомном повороте,как зебры юные, на льдуарбитры шайбу на излётезачерпывают на ходу.Стоит дремучая игра.Членистоногие ребятаснуют и злятся. Пеленгаторвоспитан в недрах вратаря.Зима – чудесный кукловод!Мороз по ниточке ползётко дну, где рыбьи плавникина взводе стынут, как курки.
Степь
Пряжкой хмельной стрельнёт Волноваха,плеснёт жестянкой из-под колёс, —степь молодая встаёт из праха,в лапах Медведицы мельница роз,дорога трясёт, как сухая фляга,когда над собой ты eё занёс.Стрижёт краснопёрая степь и крутит.Меж углем и небом и мы кружим.Черна и красна в единой минуте,одежды расшвыривая из-зa ширм,она обливается, как поршень в мазутеили падающий глазурный кувшин.Привязав себя к жерлам турецких пушек,степь отряхивается от вериг,взвешивает курганы и обрушивает,впотьмах выкорчёвывает язык,и петлю затягивает потуже,по которой тащится грузовик.Всё злее мы гнали, пока из прошлоготакая картина нас нагнала:клином в зенит уходили лошади,для поцелуя вытягивая тела.Зa ними шла круговерть из пылии мельницу роз ломала шутя.И степь ворочалась, как пчела без крыльев,бежала – пчелой ужаленное дитя.
Славяногорск
Это маковый сон: состязание крови с покоеммеловым, как сирена. И чудится: ртутный атласоблегает до глянца пространство земли волевое,где вершится распад, согревающий время и нас.Там катается солнце – сей круг, подавившийся кругом,металлический крот, научившийся верить теням,и трещит его плоть, и визжит искрородно под плугом,и возносится вверх, грохоча по дубовым корням.Дважды шлях был повторен и время повторено дважды.Как цепные мосты, повисая один над другим,шли колонны солдат, дребезжали оружьем миражным:кто винтовкой, кто шпагой, кто новеньким лукомтугим.Пробирались туда, где скалистый обугленный тигельгасит весом своим от равнин подступающий зной.Здесь трудились они, здесь они на секунду воздвиглинеприступный чертог – саблезубый собор навесной.
Сом
Нам кажется: в воде он вырыт, как траншея.Всплывая, над собой он выпятит волну.Сознание и плоть сжимаются теснее.Он весь, как чёрный ход из спальни на Луну.А руку окунёшь – в подводных переулкахс тобой заговорят, гадая по руке.Царь-рыба на песке барахтается гулко,и стынет, словно ключ в густеющем замке.
Птичка
Вшит «зингером» в куб коммунальной квартиры,кенарь – мешочек пунктиров,поддёвка для чайной души!Пирамидальные трели о киль заостряет, граня,и держит по вертикалинa клюве кулёк огня – допрыгни до меня!Любовник небес и жених —кенарь и человек —встречаются взглядом, словно продёрнутым черезмушку.Метнув звуковое копьё,ожидают его возврата, объятые обаяньем азарта:придет ли царствие и чьё?Если гитару берёт человек и пытается петь,птичка от смеха и мукибелыми лапами рвёт клеть.Что eй певец человечий,или всё кроманьонец,хоть и кормилец…
«Весна – дворец стекла и камня…»
Весна – дворец стекла и камня.В сосульке ампулка сидити раздаёт за каплей каплю.Блажен весенний реквизит.Пьянит весёлости настой,и пухнет водяной рукав,пришитый лычками мостовк шинели серого песка.Чтоб доказать речную синь,как апельсиновая корка,плывёт оранжевый буксирдля глаз отчаянный и колкий.Лишь белооблачная Арктикависит угрозой холодови изучает, как по картам,ловушки спусков и дворов,завинченность пролётов лестничныхи взвинченность моих тирад,законсервированных в вечностилепных девиц и колоннад.Весь правый берег словно вырезан,как из картона чёрный контур,и далеко за город вынесенрезною стенкой горизонта.Он постепенно растворяется,огни насыпав кое-где,искрится огненною рясойна пёстрых лицах и в воде.
Лиман
По колено в грязи мы веками бредём без оглядки,и сосёт эта хлябь, и живут eё мёртвые хватки.Здесь черты не провесть, и потешны мешочные гонки,словно трубы Господни, размножены жижей воронки.Как и прежде, мой ангел, интимен твой сумрачныйшелест,как и прежде, я буду носить тебе шкуры и вереск,только всё это блажь, и накручено долгим лиманом,по утрам – золотым, по ночам – как свирель,деревянным.Пышут бархатным током стрекозы и хрупкие прутья,нa земле и на небе – не путь, a одно перепутье,в этой дохлой воде, что колышется, словно носилки,нe найти ни креста, ни моста, ни звезды, ни развилки.Только
камень, похожий на тучку, и оба похожинa любую из точек вселенной, известной до дрожи,только вывих тяжёлой, как спущенный мяч, панорамы,только яма в земле или просто – отсутствие ямы.
«Гонит в глазницы стёклам…»
Гонит в глазницы стёклам —разбиться наверняка —встревоженная и мокраязебра березняка.Стынет в разливе речкивспыльчивости горячей,прядает скворечникамиструнных пустых ушей.
Поэт и Муза
Между поэтом и музой есть солнечный тяж,капельницею пространства шумящий едва, —чем убыстрённей поэт погружается в раж,женская в нём безусловней свистит голова.Сразу огромный ботинок сползает с ноги —так непривычен размер этих нервных лодыг.Женщина в мальвах дарёные ест пироги,по небу ходит колёсный и лысый мужик.
Землетрясение в бухте Цэ
Евгению Дыбскому
Утром обрушилась палатка нaменя, и я ощутил: ландшафтпередёрнулся, как хохлаткинаголова.Под ногой пресмыкался песок,таз с водой перелетел меня наискосок,переступил меня мой сапог,другой – примеряла степь,тошнило меня, так что я ослеп,где витала тa мысленная опора,вокруг которой меня мотало?Из-зa горизонта блеснул неизвестный городи его не стало.Я увидел – двое лежат в лощиненa рыхлой тине в тени,лопатки сильные у мужчины,у неё – коралловые ступни,с кузнечиком схожи они сообща,который сидит в золотистой яме,он в ней времена заблуждал, трепеща,энергия расходилась кругами.Кузнечик с женскими ногами.Отвернувшись, я ждал. Цепенели пески.Ржавели расцепленные товарняки.Облака крутились, как желваки,шла чистая сила в прибрежной зоне,и снова рвала себя на кускимантия Европы – м.б., Полонийзa ней укрылся? – шарах! – укол!Где я? А на месте лощины – холм.Земля – конусообразнаи оставлена на острие,острие скользит по змее,надежда напрасна.Товарняки, словно скорость набирая,нa месте приплясывали в тупике,a две молекулярных двойных спиралив людей играли невдалеке.Пошёл я в сторону отсамозабвенной четы,но через несколько сотметров поймал я трепет,достигший моей пяты,и вспомнилось слово rabbit.И от чарующего трепетаниялучилась, будто кино,утраченная среда обитания,звенело утерянное звеномежду нами и низшими:трепетал Грозный,примиряя Ламарка с ящерами,трепетал воздух,примиряя нас с вакуумом,Аввакума с Никоном,валуны, словно клапаны,трепетали. Как монокинопроламывается в стерео,в трепете аппаратановая координатанашаривала утерянное.Открылись дороги зрениязапутанные, как грибницы,я достиг изменения,насколько мог измениться.Я мог бы слямзить Америку —бык с головой овальной —a мог бы стать искрой беленькоймеж молотом и наковальней.Открылись такие ножницымеж временем и пространством,что я превзошёл возможностивсякого самозванства —смыкая собой предметы,я стал средой обитаниязрения всей планеты.Трепетание, трепетание…На бледных холмах азовьялучились мои кумиры,трепетали в зазоремира и антимира.Подруги и педагоги,они псалмы бормотали,тренеры буги-вуги,гортани их трепетали:«Распадутся печати,вспыхнут наши кровати,птица окликнет трижды,останемся неподвижны,как под новокаиномнa хрупкой игле.Господи, помоги намустоять на земле».Моречко – паутинка,ходящая на иголках, —немножечко поутихло,капельку поумолкло.И хорда зрения мне протянулавновь ту трепещущую чету,уже совпадающую с тенью стула,качающегося на светулампы, заборматывающейся от ветра…А когда рассеялись чары,толчки улеглись, и циклон утих,я снова увидел их —бредущую немолодую пару,то ли боги неканонические,то ли таблицы анатомические…Ветер выгнул весла из их брезентовых брюки отплыл на юг.
Парк
Растенья, кроной испаряясь,плывут, до солнышку сверяясьзабрасывая невод тени,выуживая части тела.Мы, как античность из раскопок,в развилках трещин, босиком.В твоих губах, как нолик в скобках,зевков дремучий чернозём.Здесь неизменно много летприбой гофрированный лязгал,вода затянута до глянцашнуровкой вёсельных галер.Гитара. Сумерки. Суббота.Как две косы, по тактам мечетсяодна шестнадцатая нота,сбегая школьницей по лестнице.И анфиладами аллейслетается сюда тревога,когда мы видим полубогас дворовой армией своей.
«Ни эту глиняную стать…»
В. С.
Ни эту глиняную стать,ни свежесть звёздного помола —ни дать ни взять – не передатьбез слепоты и произвола.И мне волшебных черепахнапомнила стенная утварь;калёный свет вбирая внутрь,керамика шипит в шелках.Ах, нас расплющили ужесии оракульские блюда,одновременно, обоюдномы выплывем на вираже.Печаль не знает торжества,но есть такая точка грусти,когда и по кофейной гущегадать – не надо мастерства.