Минус-корабль

Две гримёрши

мёртвый лежал я под сыктывкаромтяжёлые вороны меня протыкалилежал я на рельсах станции оршаиз двух перспектив приближались гримёршис расчёсками заткнутыми за поясдве гримёрши нашли на луне мой корпусодна загримировала меня в скалудругая меня подала к столуклетка грудная разрезанная на кускинапоминала висячие замкиa когда над пиром труба протрубилапервая взяла проторубилосветило галечной культурымою скульптуру тесала любя натуруощутив раздвоение я ослабот меня отделился нагретый столбчёрного света и пошёл наклоннословно отшельница-колонна

Шахматисты

Два шахматных короляделят поля длявыигрыша,надежду для.Все болеют за короля нефтяного,a я – за ледяного.О, галек, пущенных по воде, всплывающие свирели…Так и следим за игрой их – года пролетели.Что ожидать от короля нефтяного?Кульбитов,упорства и сноваподвига, ну,как от Леонардо,победы в конце концов.Кому это надо?Ледяной не спешит и не играет соло, —с ним вся пифагорова школа,женщина в самоцветах, словно Урал,им посажена в зал,он ловит пущенный eю флюиди делает ход, принимая видтщательности абсолюта. Блескногтей. Рокировка. Мозг.У противника аура стянута к животу,он подобен складному зонту,а мой избранник – радиоволна,глубина мира – его длина.Противнику перекручивают молекулярные нити.Ледяной король, кто в твоей свите?Зa ним – 32 фигуры,iMac, судьи и аббревиатуры,армии, стада, ничейная земля,я один болею за этого короля.У него есть всё – в этом он бесподобен.На что ж он ещё способен?Шах – белая шахта, в которую ты летишь.На чёрную клетку шлёпается летучая мышь.

Минус-корабль

От мрака я отделился, словно квакнула пакля,сзади город истериков чернел в меловом спазме,было жидкое солнце, пологое море пахло,и возвращаясь в тело, я понял, что Боже спас мя.Я помнил стычку на площади, свист и общие страсти,торчал я нейтрально у игрального автомата,где женщина на дисплее реальной была отчасти,границу этой реальности сдвигала Шахерезада.Я был рассеян, но помню тех, кто выпал из драки:словно летя сквозь яблоню и коснуться пытаясьяблок, – не удавалось им выбрать одно, однако…Плечеуглых грифонов формировалась стая.А здесь – тишайшее море, как будто от анашиглазные мышцы замедлились, – передай сигаретугоризонту спокойному, погоди, не спеши……от моллюска – корове, от идеи – предмету…В горах шевелились изюмины дальних стад,я брёл побережьем, a память толкалась с тыла,но в ритме исчезли рефлексия и надсад,по временным промежуткам распределялась сила.Всё становилось тем, чем должно быть исконно:маки в холмы цвета хаки врывались, как телепомехи,ослик с очами мушиными воображал Платона,море казалось отъявленным, a не призрачным – неким!Точное море! в колечках миллиона мензурок.Скала – неотъемлема от. Вода – обязательна для.Через пылинку случайную намертво их связуя,надобность их пылала, но… не было корабля.Я видел стрелочки связей и все сугубые скрепы,нa заднем плане изъян – он силу в себя вбирал —вплоть до запаха нефти, до характерного скрипа,белее укола камфары зиял минус-корабль.Он насаждал – отсутствием, он диктовал – видывидам, a если б кто глянул в него разок,сразу бы зацепился, словно за фильтр из ваты,и спросонок вошёл бы в растянутый диапазон.Минус-корабль, цветом вакуума блуждая,нa деле тёрся на месте, пришвартован к нулю.В растянутом диапазоне на боку запятая…И я подкрался поближе к властительному кораблю.Таял минус-корабль. Я слышал восточный звук.Вдали на дутаре вёл мелодию скрытый гений,лекально скользя, она умножалась и вдруг,нацеленная в абсолют, сворачивала в апогее.Ко дну шёл минус-корабль, как на столе арак.Новый центр пустоты плёл предо мной дутар.На хариусе весёлом к нему я подплыл – пора! —сосредоточился и перешагнул туда…

Жужелка [1]

Находим eё на любых путяхпересмешницей перелива,букетом груш, замёрзших в когтяхтемпературного срыва.И сняли свет с неё, как персты,и убедились: паритжужелка между шестинаправлений, молитв,сказанных в ледовитый сезонсгоряча, a теперьона вымогает из нас законподобья своих петель.И контур блуждает eё, свиреп,йодистая кайма,отверстий хватило бы на свирель,но для звука – тюрьма!Точнее, гуляка, свисти, обходясей безъязыкий зев,он бульбы и пики вперил в тебя,теряющего рельеф!Так искривляет бутылку виноневыпитое, когдазастолье взмывает, сцепясь винтом,и путает провода.Казалось, твари всея землиглотнули один крючок,уснули – башенками заросли,очнулись в мелу трущоб,складских времянок, посадок, мглыпечей в желтковом дыму,попарно – за спинами скифских глыб,в небе – по одному!

1

Жужелка – фрагмент шлака.

Землетрясение в кофейне

Он глотает пружину в кофейной чашке,серебро открывший тихоня,он наследует глазом две букли-пешкиот замарашки в заварном балахоне,джаз-банд, как отпрянув от головешки,пятится в нишу на задних лапах,танцующие – в ртутных рубахах.Верхотура сжимается без поддержки.Тогда Бухарест отличил по кровиот наклона наклон и всё по порядку,человек ощутил свои пятки вровеньс купольным крестиком, a лопатки, —как в пылком кресле, и в этой позе,в пустотах ехидных или елейных,вращеньем стола на ответной фазеон возвращён шаровой кофейне.Самоубийца, заслушавшийся кукушку,имел бы время вчитаться в святцы,отхлёбывать в такт, наконец – проспаться,так нет жe! – выдёргивает подушкунательная бездна, сменив рельефы,a тому, кто идёт по дороге, грезя,под ноги садит внезапно древо, —пусть ищет возврата в густой завесе!

Статуи

Истуканы в саду на приколе,как мужчина плюс вермут – пьяны,и в рассыпанном комьями горлеарматуру щекочут вьюны.Лишь неонка вспорхнёт на фасаде,обращаясь к витрине мясной,две развалины белые сзадизакрепятся зрачками за мной.

Пустыня

Я никогда не жил в пустыне,напоминающей край воронкис кочующей дыркой. Какие простыевиды, их грузные переворотывокруг скорпиона, двойной змеи;кажется, что и добавить нечегок петлям начал. Подёргивания землистряхивают контур со встречного.

Крым

А. Ткаченко

Ты стоишь на одной ноге, застёгивая босоножку,и я вижу куст масличный, a потом – магнитный,и орбиты предметов, сцепленные осторожно, —кто зрачком шевельнёт, свергнет ящерку, как молитвой.Щёлкает море пакетником гребней, и разместитсяиначе мушиная группка, a повернись круче —встретишься с ханом, с ним две голенастые птицы,он оси вращения перебирает, как кучастеклянного боя. Пузырятся маки в почвах.А ротозеям – сквозь камень бежать на Суд.Но запуск вращенья и крови исходная точностьтак восхищают, что остолбеневших – спасут.

«В домах для престарелых широких и проточных…»

В домах для престарелых широких и проточных,где вина труднодоступна, зато небытия – как бодяги,чифир вынимает горло и на ста цепочкахподвешивает, a сердце заворачивает в бумагу.Пусть грунт вырезает у меня под подошвамимрачащая евстахиевы трубы невесомость,пусть выворачивает меня лицом к прошлому,a горбом к будущему современная бездомность!Карамельная бабочка мимо номерной койкиползёт 67 минут от распятия к иконе,зa окном пышный котлован райской пристройки,им бы впору подумать о взаимной погоне.Пока летишь на нежных, чайных охапках,видишь, как предметы терпят крах,уничтожаясь, словно шайки в схватках,и – среди пропастей и взвесей дыбится рак.Тоннели рачьи проворней, чем бензин на солнцеи не наблюдаемы. А в голове ракаесть всё, что за eё пределами. Порциямичеловека он входит в человекаи драться не переучивается, отвечая на наркоз —наркозом. Лепестковой аркойрасставляет хвост. Сколько лепета, угроз!Как был я лютым подростком, кривлякой!Старик ходит к старику за чaeм в гости,в комковатой слепоте такое старание,собраны следы любимой, как фасоль в горстку,где-то валяется счётчик молчания, дудка визжания!Рвут кверху твердь простые щипцы и костёлы,и я пытался чудом, даже молвой,но вызвал банный смех и детские уколы.Нас размешивает телевизор, как песок со смолой.

Псы

Ей приставили к уху склерозный обрез,пусть пеняет она на своих вероломных альфонсов,пусть она просветлится, и выпрыгнет бесиз eё оболочки сухой, как январское солнце.Ядовитей бурьяна ворочался мех,брех ночных королей на морозе казался кирпичным,и собачий чехол опускался на снегв этом мире двоичном.В этом мире двоичном чудесен собачий набег!Шевелись, кореша, побежим разгружать гастрономы!И витрина трещит, и кричит человек,и кидается стая в проломы.И скорей, чем в воде бы намок рафинад,расширяется тьма, и ватагимежду безднами ветер мостят и скрипят,разгибая крыла для отваги.Размотается кровь, и у крови на злом поводумчатся бурные тени вдоль складов,в этом райском саду без суда и к стыдублещут голые рыбы прикладов.После залпа она распахнулась, как чёрный подвал.Её мышцы мигали, как вспышки бензиновых мышек.И за рёбра крючок поддевал,и тащил eё в кучу таких жe блаженных и рыжих.Будет в масть тебе, сука, завидный исход!И в звезду eё ярость вживили.Пусть пугает и ловит она небосвод,одичавший от боли и пыли.Пусть дурачась, грызёт эту грубую ось,нa которой друг с другом срасталисьи Земля и Луна, как берцовая кость,и, гремя, по вселенной катались!

Элегия

О, как чистокровен под утро гранитный карьерв тот час, когда я вдоль реки совершаю прогулки,когда после игрищ ночных вылезают наверхиз трудного омута жаб расписные шкатулки.И гроздьями брошек прекрасных набиты биткомих вечнозелёные, нервные, склизские шкуры.Какие шедевры дрожали под их языком?Наверное, к ним за советом ходили авгуры.Их яблок зеркальных пугает трескучий разлом,и ядерной кажется всплеска цветная корона,но любят, когда колосится вода за веслом,и сохнет кустарник в сливовом зловонье затона.В девичестве – вяжут, в замужестве – ходят с икрой,вдруг насмерть сразятся, и снова уляжется шорох.А то, как у Данта, во льду замерзают зимой,a то, как у Чехова, ночь проведут в разговорах.

Я жил на поле Полтавской битвы поэма

Вступление

Беги моя строчка, мой пёс, – лови! – и возвращайсяк ногес веткой в сходящихся челюстях, и снова служи дуге, —улетает посылка глазу на радость, a мышцам твоим нaработу,море беру и метаю – куда? – и мореприспосабливается к полёту,уменьшаясь, как тень от очков в жгучий день, когда ихнa пробуприближают к лицу, и твердея, как эта жe тень, толькочтобылечь меж бумагой и шрифтом и волниться во ртуязыком; наконец,вспышка! – и расширяется прежнее море, но за срезомстраниц.Буквы, вы – армия, ослепшая вдруг и бредущая краемвремён,мы вас видим вплотную – рис ресниц, и сверху —риски колонн, —брошена техника, люди, как на кукане, связанытемпературой тел,но очнутся войска, доберись хоть один додвенадцатислойных стенИдеального Города, и выспись на чистом, и стань —херувим,новым зреньем обводит нас текст и от лиц наших нeотделим.Всё, что я вижу, вилку даёт от хрусталика – в сердцеи мозг,и, скрестившись на кончиках пальцев, ссыпается в лязгмашинописи; вот машинка – амфитеатр, спинойразвёрнутый к хору,лист идёт, как лавина бы – вспять! вбок – поправка —и в гору.Выиграй, мой инструмент, кинь на пальцах – очко! —a под угломиным – тe жe буквы летят, словно комья земли,и лепится холм,чуть станина дрожит, и блестят рычажки в капелькахмасла,a над ними – не раскрытые видом гребешки душистыесмысла,сам не лёгок я на подъём, больше сил против ленизатрачу,a в машинку заложены кипы полётов и способ движеньяпрыгучий!Правь на юг, с изворотом, чтоб цокнули мы языком надСтокгольмом,уцепившись за клавишу – Ъ – мы оставимпервопрестольныйснег. Я обольщён жарой. Север спокоен, как на ботинкеузел, —тем глубже он занят собой, чем резче ты дёрнешьморозный усик.Нe в благоденствии дело, но чтоб дух прокормить,соберём травы,нa хуторах плодоносных петляя в окрестностях тёплойПолтавы,вот я, Господи, весь, вот мой пёс, он бежит моейвластьювасильками – Велеса внук – и возвращается —св. Власий.