Минута пробужденья. Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском)

Но нелегко было обозначить такие границы, Отсюда и сомнения, споры, доводившие до отчаяния.

Песни в народном духе, пародии, подблюдные припевы, сочиненные пиитами-заговорщиками, — счастливейшая находка.

Бестужев и Рылеев писали песни, отдыхая в Батове, в Петербурге — уединившись ночью у Кондратия. Тайна — строжайшая. Идея покидает узкий кружок и уплывает в людскую глубь. Риск велик. Ну, как жандармская лапа схватит только что родившуюся песню: песне конец, родителям несдобровать. Вдруг да народ не принял песню, — умереть ей нигде не напечатанной. Не схватили, достигла простых сердец и — обрела продолжение. Но неведомо, кем и в каком духе будут сочинены новые строфы.

Царь наш — немец русский. Носит мундир узкий. Айда царь, ай да царь, Православный государь!

Никакой он не «православный» — чужак, «немец». «Мундир узкий» — мода, отвратительная, неудобная для солдат.

Царствует он где же? Всякий день в манеже. Прижимает локти, Прибирает в когти…

Развенчать самовластие, его ничтожность, манию величия. Мелок, звероподобен император. Вся-то его мудрость: «Царством управляет. Носки выправляет».

За воротами казармы — новая казарма, а там — вторая, третья, четвертая… Вся страна — казарма, царю любы только муштра и невежество.

Враг хоть просвещенья, Любит он ученья. Школы все — казармы, Судьи все — жандармы.

Потом про «злодея из злодеев» — графа Аракчеева, про подхалимов и блюдолизов.

Но поднялись и другие люди. О них — вскользь, и об угрозе, какая над ними нависла.

А за правду-матку Прямо шлет в Камчатку.

Бестужев не раз слышал, как про царя-немца распевают на офицерских пирушках. Иногда путали слова или соединяли с какой-либо другой песней. Бывало, например, с ими же сочиненной — «Ты скажи, говори».

Ты скажи, говори, Как в России цари Правят. Ты скажи поскорей, Как в России царей Давят…

Бестужев смиренно улыбался, слушая, как поют их с Рылеевым песни; ошибались — не поправлял, присоединялся к общему хору. Он менее всего жаждал оваций. Самолюбие удовлетворялось успехом намерения: расчет точен, делается благое разрушительное дело.

Для офицеров, для петербургской публики придумана была песня «Ах, где те острова». Придумана с хитростью, отводящей подозрения от истинных авторов. Бестужев упомянут среди других фамилий. («…Где Бестужев-драгун не дает карачун смыслу…») И про Греча сочувственно, про Булгарина благодушно: «Не боится ногтей танты». (Ногтей — не царских, всего лишь тетушки, жившей у Булгарина.)

Подблюдная песня «Вдоль Фонтанки-реки» без экивоков учила, как обойтись с великими князьями, измучившими полки муштрой.

Разве нет штыков На князьков-сопляков? Разве нет свинца На тирана-подлеца?

Сочиненные в тираноборческом запале куплеты, подхватывая, уводили дальше, чем поначалу собирались авторы.

Уж вы вейте веревки на барские головки, Вы готовьте ножей на сиятельных князей; И на место фонарей поразвешивать царей! Тогда будет тепло, и умно, и светло. Слава!

Стал бы Владимир Иванович Штейнгель стращать Александра Александровича Бестужева ножами, знай, что тот сообща с Кондратием Федоровичем сочинил о кузнеце:

Как идет кузнец да из кузницы. Слава! Что несет кузнец? Да три ножика, Вот уж первой-то нож на злодеев вельмож, А другой-то нож — на попов, на святош, А молитву сотворя — третий нож на царя.

Не всегда, не слишком уверенно Бестужев и Рылеев ратовали за опасные орудия. Но слова из песни не выкинешь…

Над «возмутительными» куплетами «Ах, тошно мне и в родной стороне» потели долго. Пародировался известный романс Нелединского-Мелецкого. «Ох, тошно мне на чужой стороне…», стенала покинутая красавица. Зачем чужая сторона, думали новые авторы, в родной тошно. Не одним лишь брошенным любовницам.

У романса взяли форму и мотив. Песню наполнили бунтарством. В ней о барстве с плетью, живодерстве, о судьях и попах-обманщиках, о взяточниках, о подлой торговле людьми. Все отнято силой, что ж, и силой «выручим мы то…».

И приволье, На раздолье Стариною заживем.

Как, однако, забрать, когда вся сила у господ? На себя надейся.

А до бога высоко, До царя далеко, Да мы сами Ведь с усами, Так мотай себе на ус.

Ни одна, вероятно, песня столь не растравляла душу, как эта — «Ах, тошно мне и в родной стороне». Но чего-то ей недоставало. На топоры, веревки, кинжалы намека нет.

Манил кузнец с тремя ножами, — вот она, силушка. И страшная. Наточит четвертый, пятый… Где конец ножам?

Не за свои головы страх, — сами хоть на заклание: «жертвуем собой», «славно умрем», «обречены». Но — дети, родители, братья, сестры. Ошалеет красный петух — не остановишь. И не только за отчий кров опасенья — за отечество.