Минута пробужденья. Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском)
Шрифт:
Маша и Ольга суетились вокруг сундука с нарядами. Платья разбросали на спинках кресел, прикладывали к себе, вертясь перед зеркалом.
Вовсе они не дурнушки, утешилась Прасковья Михайловна, разве что стеснительны.
— Выбирайте среди белых платьев. И чтобы не похоже у одной на другую. Не в Смольном монастыре. Можно и декольте, и рукава покороче…
Из нижних сеней долетели громкие голоса Михаила и Павлика.
Михаил, недавно вступивший в командование ротой, отменил шомпола, палки и розги. Сперва солдаты сочли это за слабость, но вскоре оценили мягкое обращение, полюбили молодого командира.
В пятницу батальон московцев пошел по караулам
— Послушайте, маменька, послушайте, что стряслось…
Оказывается, великий князь Николай Павлович секретно приказал, чтобы с вечерней зари до утренней капитан лично водил часовых к его покоям.
— Вы, маменька, только подумайте — лично! — Михаил, усмехаясь, подкручивал усики.
Во втором часу ночи караульные, сменяясь впотьмах, нечаянно скрестили ружья, лязгнуло железо, открылись резко двери, в них — испуганный великий князь.
«Что случилось? Кто тут?»
Михаил воспроизвел дрожащий голос великого князя и свой спокойный ответ: «Караульный капитан, ваше высочество».
«Ах, это ты, Бестужев! — с трудом опомнился Николай Павлович. — Ну, если что случится, ты дай мне тотчас знать».
Это всего сильнее смешило Михаила. Сквозь смех он повторял:
— Я ему дам знать, маменька, обязательно дам…
Павлика подмывало вспомнить не менее потешную историю. Она относилась к другому великому князю — Михаилу Павловичу, — и ее в лицах разыгрывал Саша. Герцог Вюртембергский через него выразил соболезнование своему августейшему племяннику, когда тот в артикульном раже ударил себя прикладом по «причинному месту». Александр произнес перед Рыжим Мишкой речь, подобающую драматизму случившегося и его возможным последствиям. Великий князь обожал такие шутки и ответил каскадом сальных анекдотов, покоробивших даже Сашу, не выдававшего себя за красну девицу.
При матушке Павел не смел оглашать историю, пусть и в облагороженном виде. Он только давился от смеха:
— А Михаил Павлович?.. Помнишь?.. Саша сказывал…
Полными счастливых слез глазами Прасковья Михайловна глядела на Павлика и Мишеля: дети, сущие мальчишки.
Она оставила развеселившихся сыновей и устремилась в поварню. Что-что, а вафли и яблочные пирожные станет печь собственноручно.
Летом на Мойке удили рыбу. Бестужев подолгу стоял у чугунных перил, готовый смиренно ждать, когда клюнет у какого-нибудь страстотерпца в соломенной шляпе, поплавок, дернувшись, утонет в зеленоватой воде, и серебром сверкнет рыбешка, — вроде тех, что водились в марлинском пруду…
Извозчичьи вороные ходко шли по набережной Мойки — слева голубоватые сугробы надо льдом, ветер крутит невесомые белые воронки, справа — опушенные снегом крыши домов. Воскресная умиротворенность разлита в слабо согретом зимнем воздухе.
Рылеусу легче, подумал Бестужев, его давят каменные стены Петербурга, колонны, мертвенный отблеск окон. Заговорщик, не любя город, отважнее заносит на него руку. Бестужев — убежденный горожанин — написал статью «О деревянном строении в России».
Все деревни и почти все русские города деревянные. Вред от того очевиден. «Истребление лесов и беспрестанные пожары суть неминуемые и гибельные сего последствия. Вредное влияние на здоровье, а всего более на характер целого народа…»
Дерево разумнее заменить камнем, кирпичом. «…Весь наш север изобилует всякого рода пластами, годными в постройку, а доказательством тому служат и каменоломни по всей Олонецкой, Вологодской, С.-Петербургской, Тверской и Новгородской губернии».
Автор указывал экономические выгоды каменных строений, не упускал и государственные интересы, и сторону моральную. Каменные стены надежнее, под их защитой, под долголетней
кровлей человек сильнее ощущает зависимость от деда и прадеда. Если стены ничего не напоминают, с ними легко расставаться. «…А кому легко расстаться с стенами родного жилища, тому нетрудно бросить и родину — позабыть все родимое. Дерево тлеет, горит, а с ним пропадают и прежние нравы, и дедовские обычаи… Кто не вспоминает о своих предшественниках, тот не ищет жить в воспоминании, тот не имеет даже мысли об улучшении своего состояния. Опыт, ум веков протекших для него потеряны…»Бестужеву нравилось удивлять читающую публику — с чего бы романтик взялся за низкую прозу: кирпич, бревна? Удивление росло; автор судил оригинально, однако не без знаний. Главное выложил под занавес.
«…Вот почему, недовольные собою, мы всегда готовы прельщаться другими странами, ибо там, где нет страсти к своему, там скоро явится пристрастие к чужому. Унизительное предпочтение иноземцев, к несчастью, слишком это доказывает».
Всего сильнее Бестужев любил каменный Петербург зимою. Снежное одеяние скрадывало иноземный облик, сугробы ломали пространственную геометрию, город становился русским, одушевленным.
Возле полосатой будки извозчик, взяв на себя правый повод, свернул на Невский проспект. Где-то здесь напроказничал Якубович. Вместе с лоботрясами ночью перевесил вывески на мастерских и лавках. Утром к булочнику пришли за мясом, над подъездом портнихи красовалась надпись: «Аптека», над молочной — «Гробовой мастер», трактир окрестили парикмахерской, парикмахерскую — магазином колониальных товаров.
Затея, вызвавшая смех, сегодня настораживала своей никчемностью, — Якубович рвался на ведущее место в деле, его черная повязка мелькала повсюду, он настаивал на действиях, сыпал угрозами…
Пока длилась стадия речей и дебатов, допустимо было кое на что закрывать глаза. Но и тогда Батеньков напоминал о полицейских ищейках. Однажды Аракчеев, гуляя с ним по Фонтанке, показал на шпиона, следившего за всесильным еще временщиком. Аракчеев внушал Гавриле Степановичу: царь прав, приставив и к нему соглядатая, дабы знать, с кем якшается «преданный без лести».
Желательная — так выразился Рылеев — встреча с Батеньковым обретала для Бестужева смысл необходимости. Этот смысл копился капля за каплей в истекшие полтора часа. Разговаривая со Штейнгелем, вычерчивая схемы двух петербургских площадей, он с трудом удерживал нетерпение. Доложить военным руководителям заговора? Но с Трубецким и полковником Булатовым отношения не заладились. К Оболенскому поехал Рылеев.
Что там застанет? Вчера, позавчера в общество без должного разбора вовлечены молодые офицеры, среди неофитов — и отчаянные головы, и робкие сердца…
Ожидая возле Синего моста «ваньку», наблюдая работу фонарщика, Бестужев окончательно решил: к Батенькову.
Визит требовал охлаждения, — с Гаврилой Степановичем не пофантазируешь. Он тушевался перед Батеньковым — мужем государственным по складу мышления и связям, способным сослужить службу не только заговорщикам, но и будущему России. Хотя как раз к Батенькову надлежало относиться без трепета. Бестужев, не иной, распахнул перед ним двери в тайное общество.
Ноябрьским вечером играли на бильярде в квартире Прокофьева. Гаврила Степанович, кряхтя, сгибался над зеленым сукном (здоровьем немощен, за ранами уволен от службы), подолгу целился (близорук с детства), но шары клал отменно и одолел противника.
Бестужев стряхнул мел с мундира, реваншировать не хотел. Батеньков полюбопытствовал — откуда у Александра Александровича печаль? Не амурное ли фиаско?
Бестужев не поддался легкому тону; его одолевает тревога из-за происшествия в Грузино, где убита любовница Аракчеева. Какова сила потаенной народной ярости!