Минувшей жизни злая кровь
Шрифт:
Этот миг невыносимого вселенского счастья люди, дожившие до него, будут потом помнить всю жизнь.
И помчались через Львов на восток неказистые теплушки с демобилизованными – старослужащими, ранеными, увечными инвалидами и теми, без кого никак не обойтись в разоренном хозяйстве страны. А молодых еще поджидал затаившийся Дальний Восток. В город прибывали части, воевавшие на Карпатах, в Польше, Венгрии и Чехословакии, на переформирование. Львов все еще оставался на военном положении, но жизнь брала свое, упорно пробиваясь к светлому и непременно радостному будущему, как травинка между булыжниками мостовой. На улицах замелькали парочки, женщины вспоминали подзабытую горделивую походку, варили губную помаду и тушь для ресниц, шили из дефицитного парашютного шелка наряды и готовы были жизнь отдать за кусок трофейного туалетного
В июле студентов отпустили на каникулы. Всего на месяц. Домой ехать было не на что, и Зойка решила подработать денег в госпитале на теплый осенний жакет. Работа тяжелая, кругом кровища, вонь, стоны раненых и… смерть. Неприглядная, не героическая, как в газетах, и беспощадная, особенно к молоденьким. Но в госпитале персонал кормили. Почти досыта. И это главное. Проворная, сельской закалки, Зойка-санитарка с утра до ночи носилась по палатам, мыла, убирала, ворочала раненых, разносила им алюминиевые миски с едой и подавала судно лежачим. Молодые ребята стеснялись ее и крыли матом сквозь слезы. Зойка не обижалась. «Старики» девку жалели и подкармливали потихоньку сахарком.
В одной из палат лежал пожилой капитан. Сильно за тридцать. Он ни с кем не разговаривал, ничего не просил и от Зойкиных услуг отмахивался, как от осенней мухи. Капитан был уже «ходячий» – костыль помогал ему сохранять некоторую независимость. Как-то Зойка вышла на крыльцо вдохнуть свежего воздуха и услышала рядом:
– Девушка, вы так похожи на мою жену… Она погибла в Ленинграде при бомбежке вместе с сыном. И у меня теперь – ни дома, ни семьи. Ну зачем я выжил?! Под Прагой долбануло… Думал, ноги оторвало… Вытащить успели из пекла… А зачем, когда их нет?!
– Не расстраивайтесь, больной, – привычно затараторила Зойка. – Вам нельзя волноваться, доктор сказал, что вам еще лежать надо. Идите в палату, а то меня из-за вас заругают. Я к вам потом приду, как освобожусь.
Зойка пришла к нему вечером и дежурно поинтересовалась, не надо ли чего капитану принести. Тот тяжело вздохнул, взял ее за руку, всю в цыпках от холодной грязной воды, и тихо спросил:
– Ты поедешь со мной? Меня скоро выписывают. Наверное, сразу демобилизуют. К родителям хочу отправиться, под Тулу. Ты не думай, я обратно на завод пойду, хоть и с костылем пока. Построимся потихоньку, хозяйство заведем, огородишко. Детей нарожаем. Вон сколько народу-то побило… Обижать тебя никому не дам и сам никогда не трону. Будешь мне вместо прежней жены, будто она и не погибла вовсе.
Зойка молчала, кусая от обиды губы. А где же то неземное, о чем так сладко мечталось в ночной тиши студенческой общаги? Где жаркие поцелуи под луной и то великое женское таинство, о чем шепчутся девчонки, где клятвы и заверения любить ее до самой смерти и носить на руках, осыпая подарками? Неужели все это – только в книгах и кинофильмах? А свое хозяйство… Она, деревенская девчонка, прекрасно знает, что это такое. Нет уж, не для того она уехала из дома, чтобы снова копаться в навозе, да всю молодость ходить с пузом, рожая одного за другим, как ее мать. Зойка подняла на капитана злые глаза, полные слез. Тот помрачнел:
– Ты не обижайся на меня. Где уж мне ухаживать-то, не мальчишка ведь безусый… Да еще и калека теперь. Прости, если что не так сказал. Не поминай лихом. Видать, тебе другая судьба поблазнилась.
Глава 2. Капризы любви
А любовь неземная не заставила себя ждать. Зойка в новом шикарном жакете, купленном на рынке у белокурой, чахоточного вида польки, отправилась с девчонками на танцы. Жакет произвел впечатление: Зойку наперебой приглашали вальсировать, и она порхала, любуясь собой в огромном зеркале зала – такой стройной девятнадцатилетней барышней, зеленоглазой, чернобровой, разрумянившейся, с обаятельной белозубой улыбкой и красивыми каштановыми локонами. Объявили последний танец. И тотчас она почувствовала чью-то крепкую руку на плече:
– Вы танцуете со мной, – приказал высокий лейтенант,
не дав ей опомниться и пококетничать для приличия.Они кружились, завороженно глядя друг другу в глаза и не замечая ничего вокруг: «О, Рио-Рита!». Музыка смолкла, народ потянулся в зрительный зал. Лейтенант, не выпуская Зойкиной руки, увлек ее на последний ряд. Какой тогда шел фильм, они потом так и не вспомнили. «Это он!» – задохнулась от предчувствия неизбежного Зойка, ошеломленная боевым натиском бравого вояки, который прошел госпитальную школу скороспелых любовных утех с медсестричками. Потом он провожал ее в общежитие, и как-то нечаянно они миновали его, оказавшись вдруг в старинном особнячке, где временно разместили подчиненных лейтенанта. Квартирная хозяйка заговорщически взглянула на них и указала на дверь под лестницей. «Я делюсь с ней своим офицерским пайком, не бойся, она нас не выдаст», – шепнул Зойке лейтенант.
В каморке под лестницей стояла рассохшаяся деревянная кровать с резными спинками. Из темного угла на вошедших печально смотрела Матка Боска. В мгновение ока Зойка оказалась без жакета и юбки. «Хорошо, что догадалась надеть вместо страшных штанов “с длинным рукавом” и кургузого лифчика красный трикотажный купальник». Эту довоенную роскошь ей выдали в гимнастической секции, строго наказав не носить его вместо нижнего белья. Только она успела подумать об этом, как ее купальник взвился алым стягом над кроватью и приземлился на лампе, наполнив комнатушку причудливыми тенями. Больше их ничего не сдерживало. Их молодые сильные тела свились в кокон, упиваясь жгучей радостью обладания, и парили где-то в горних высях, забыв о войне, смерти, страданиях, голодухе и завтрашнем дне с его непредсказуемостью. У них не было общего прошлого и ясного будущего – только это пронзительное сиюминутное настоящее под чужой крышей. Щедрое изобилие неистраченной любви, ниспосланное им свыше. Дар, назначенный миллионам сердец, обрушился ливнем на тех немногих, кто выжил.
Лейтенанта звали Александром. Его призвали в августе 41-го после третьего курса энергетического института. Он коренной москвич. С Красной Пресни. На войну его провожали всем двором, надеясь, что к началу следующего семестра он вернется с победой домой. Ему повезло не погибнуть в мясорубке под Москвой – отправили на краткосрочные офицерские курсы. И вот теперь, когда он умудрился выжить в этой страшной войне и серьезно не покалечиться, отделавшись тремя ранениями, а до его дома с измученными ожиданием родными – всего трое суток пути, их часть держат здесь. Ходят слухи, что отпустят только после Нового года. А Зойка в душе радовалась тому, что ее Саша пока останется во Львове. До зимы еще много времени. Они все успеют решить… Но судьба, распалив в ней мечты о близком счастье, распорядилась иначе, полагая, что с нее и этого довольно.
В сентябре студентов отправили на практику. Закрепление теории статистики на раскисших от дождей колхозных полях затянулось на целый месяц. Ребят поселили в полуразрушенном колхозном «клубе» с наспех залатанной крышей и забитыми досками окнами ввиду отсутствия стекол. Украшенная изразцами голландка – последняя роскошь, оставшаяся от бывшей барской усадьбы, источала мертвенный холод. Для обогрева им соорудили буржуйку, и вечерами после работы вокруг нее сушили телогрейки и кирзачи. Вместо кроватей – мешки, набитые соломой. Из еды – картошка с кислым молоком и серый непропеченный хлеб с мутной похлебкой из требухи. Городские очень скоро начали болеть, но домой никого не отпускали.
Местная повариха, ленивая, неряшливая, рыхлая матерщинница с редкими сальными патлами и вечным огородным «маникюром», не баловала студентов кулинарными изысками. Утром ребята ели вчерашнюю картошку в мундире, запивая ее морковным чаем, и шли на поля, мечтая о горячей вечерней похлебке. Повариха «на работу» не больно-то спешила: дома огород, скотина, какое-никакое хозяйство – все надо обиходить, а эти городские неженки подождут. Не баре. Дежурные, которых выделяли ей в помощь, таскали воду из колодца, топили печку и отскребали песком закопченные чугунные котлы. Насмотревшись на повариху, которая орудовала у печки в исподнем, не знавшем стирки, и на то, как и из чего она «готовила», даже самые голодные не могли потом есть. Так и питались почти всухомятку. Из обещанного заработка у ребят еще и вычли за этот «полный пансион».