Минувшей жизни злая кровь
Шрифт:
Наконец колхозные мучения закончились. Студентам выдали по мешку картошки, а деньги пообещали прислать в институт позже. Добравшись до общежития на перекладных, девчонки первым делом помчались в баню смыть с себя даже само воспоминание об этой «практике». В общежитие вернулись заметно похорошевшими и нарядными, вот только заскорузлые руки какое-то время придется поносить в карманах – не в керосине же их отмывать! Вечером устроили пир горой – отоварили сэкономленные продуктовые карточки, выложили на общий стол содержимое посылок от родни и даже закупили на рынке дешевого яблочного сидра. Пригласили выпить и комендантшу, чтобы посговорчивее была. Тетка пришла, грозно оглядела праздничный стол и поинтересовалась:
– А че, самогонки-то нету? Я эту кислятину-то
Девчонки раскраснелись, слегка опьянев – больше от долгожданной сытости, чем от сидра, – и завели песни. Зойка, забыв, что у нее совсем нет музыкального слуха, голосила громче всех. Ее переполняло ожидание сладостного мгновения – завтра она увидится, наконец, с Сашей! Распаленное воображение рисовало ей ликующие картины – он бежит ей навстречу, раскинув руки: «Любимая! Я не могу прожить без тебя и дня! Я твой навеки! Мы никогда не расстанемся с тобой, до самой смерти! Будь моей женой!». Он крепко целует ее (или сначала стихи, что-то любовно-восторженное из полузапрещенного Есенина?), заключает в объятия (что, прямо на улице?), и они бегут, бегут (куда? а, неважно куда) … в комнатушку под лестницей. А может быть, прямо в ЗАГС (не забыть бы паспорт захватить на всякий случай)? Но ему, наверное, сначала надо к своему генералу, получить разрешение? Как-то ведь женятся военные? Ой! А что надеть-то?! Зойка очнулась от своих грез. Кругом тишина. Девчонки разошлись. Ночь на дворе. Все – завтра. Она так решила.
Кое-как высидев последнюю лекцию, Зойка выпорхнула из института и торопливо зашагала в сторону Сашиной службы. Прежде она не осмеливалась туда приходить, но ждать до вечера, надеясь встретить его на танцах в клубе, где они обычно бывали с ним, у нее не было сил. Вот и знакомые железные ворота с красной звездой. На КПП молоденький солдатик не мог взять в толк, кто ей нужен. Он что-то тараторил по-украински и наконец сумел объяснить, что часть расформировали недели две назад в связи с демобилизацией. Из старослужащих никого не осталось. Сейчас здесь одни новобранцы. Нет, начальство он вызвать не может. И ей туда тоже нельзя. Не велено никого пускать. Ну, что ж, оставался еще особнячок, где квартировал Саша. Может, он оставил для нее письмо у хозяйки? Конечно, как она сразу не догадалась, глупая! Вспыхнувшая надежда быстрее ветра помчала ее к их гнездышку. Звонок не работал. Зойка робко постучалась.
– Здравствуйте, пани! Вы не знаете, где сейчас Саша? Куда он уехал? – спросила она с дрожью в голосе. – Может, он мне письмо оставил? Вы меня помните? – хваталась Зойка за последнюю соломинку.
Открывшая дверь женщина смотрела на нее молча, делая вид, что не узнает.
– Нэт, нэт. Я ничто нэ знаю. Никаких Саша здэсь нэт никогда, – твердила она, надменно поджав губы и окидывая пришедшую кацапку взглядом, в котором смешались жалость и презрение, сочувствие и злорадство: «Так и надо этой холопке, не будет таскаться по чужим постелям».
Но женское сердце хозяйки, все еще помнившее первый жар своей юности, оплакивало вместе с этой дурочкой ее незадачливую любовь, подрубленную на корню легкомысленным лейтенантом. Хотя и Сашу понять можно: у него, молодого и сильного, вся жизнь впереди – учеба, работа, карьера. Ему еще рано вешать себе на шею семью. И любовь не пройдет мимо него. Сколько прекрасных юных дев на его родине будут добиваться благосклонности такого бравого молодца!
– Пани, голубушка, может, хоть записочка где завалялась? Не мог же он так просто уехать?
– Мог, – безжалостно заявила «пани». – С мужчинами это бывает. С глаз долой – из сэрдца вон. Так говорит ваш пословица. Нэ плачь. Все пройдет.
Зойке показалось, что она умерла. В голове стеклянно звякнуло, сердце рванулось к горлу, на мгновение замерло и ухнуло вниз. Ноги пошли куда-то сами. Она равнодушно смотрела на себя, скукожившуюся от невыносимого горя, будто
со стороны. За что с ней так? «Милый, что тебе я сделала?» Вот и она теперь узнала, как мучителен этот вопрос, который задают своим любимым тысячи покинутых женщин на Земле. Вопрос, на который нет ответа.Девчонки в общежитии жалели ее, старательно скрывая невольное злорадство, – чужое счастье всегда глаза застит. Зойка по-прежнему ходила в институт, сидя истуканом на лекциях и ничего не воспринимая. Ей вдруг все опротивело – и сам город, такой высокомерно-западный, несмотря на разруху, и институт с чертовой статистикой, от которой с души воротит, и общага с этими ехидными дурами. Даже небо, недоброе, в тяжелых рыхлых тучах, норовило расплющить ее без всякой жалости. Но не возвращаться же домой, на Урал!? Нет! Она еще всем докажет! Она добьется своего! Что именно докажет и чего добьется, Зойка не уточняла. Какая разница? Добьется, и все тут! Они все еще от зависти лопнут!
Зима во Львове – одно название, слякоть и морось. Не то что на Урале. Впереди замаячила неотвратимая сессия, не оставляя Зойке времени на жестокие страдания, которые так сладко было мусолить перед сном. Незаметно подкрался Новый год. Зачеты – зачетами, а предпраздничная суета не обошла и ее стороной. Студентки мастерили себе немыслимые наряды из подручных материалов: в ход шли даже пыльные довоенные шторы, те еще, из буржуйской жизни старинного особняка, в одночасье превращенного новой властью в студенческое общежитие. Зойка, поддавшись общему гону, критически взглянула на свои немногочисленные одежки и решительно взялась за ножницы. Шедевр деревенской портнихи, который ей дома «справили» на восемнадцатилетие, лишившись широких длинных рукавов и глухого ворота, превратился с помощью газовой косынки в декольтированное вечернее платье с воланами по подолу.
Институтское начальство девичьих ожиданий не обмануло: 31 декабря в актовом зале состоится новогодний бал с приглашенными военнослужащими. Можно приводить и своих кавалеров, у кого есть. Зойке теперь приглашать было некого. К восьми часам вечера в вестибюле института было не протолкнуться: возбужденные нарядные студентки постреливали глазками по сторонам, где чинно курили гости, поблескивая наградами. Запах дешевой пудры и самодельной «косметики» соперничал с неистребимым ароматом сапожной ваксы и тройного одеколона.
В актовом зале стояла огромная елка, вся в бумажных гирляндах и разноцветных стеклянных шарах, которые местные преподаватели принесли из дома. Свечи зажигать не решились – мало ли что? Портреты великих экономистов, взиравших со стен на своих потомков, украшали еловые ветви. Над сценой – огромный Сталин, скопированный, видимо, с портрета известного ученого и путешественника Н. М. Пржевальского, свысока смотрел на свой же профиль на противоположной стене, где он был замыкающим в команде великих революционеров – Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Когда на сцене самодеятельные артисты рьяно исполняли народные пляски, полотно портрета сотрясалось им в такт, заставляя вождя выделывать такие гримасы, от которых зрителям становилось не по себе.
В вестибюле прокладывали себе дорогу в толпе медные трубы и барабан – прибыл духовой оркестр! Пока музыканты располагались на сцене, на кафедру поднялся директор института в номенклатурном одеянии не нюхавших пороха «назначенцев» – в полувоенном френче из дорогого офицерского сукна, синих галифе и хромовых сапогах. Произнеся казенную мантру про Отца народов, Коммунистическую партию и Советское правительство, он скороговоркой поздравил всех с наступающим Новым годом (кто его знает, как на это власти посмотрят: праздник-то старорежимный…) и объявил бал открытым. Оркестр грянул «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь!», заглушая нестройный хор оробевших от неожиданности гостей. Наконец торжественная часть закончилась, директор с профессурой благоразумно отправились по домам, строго наказав остающимся за «старших» молодым преподавателям разогнать народ к трем часам ночи и проследить за порядком.