Мир хижинам, война дворцам

— Ленин сказал про таких, как ты, — крикнул Леонид Пятаков, что они — «старый архив»!

Но Пятаков не обратил внимания на выкрик брата.

— Потому еще, товарищ Иванов, что выстрадал свою партийную принадлежность в ссылках и в эмиграции…

— Меньшевики и эсеры тоже сидели в тюрьмах и были в эмиграции, — Закричал Боженко.

Но Пятаков пропустил мимо ушей слова Боженко, который и членом партии стал уже после того, как самодержавие было свергнуто, а тюрьмы разгромлены, и не было никакой нужды ломать свою жизнь и бежать в эмиграцию, покидая родную страну.

— А тебе, товарищ Иванов, я прощаю это оскорбление лишь потому, что партийный стаж у тебя в три раза меньше, и я пока верю, что дальнейшее пребывание в партии может сделать из тебя дисциплинированного социал–демократа. Инцидент считаю исчерпанным.

И Пятаков скромно потупил взор.

Зал притих. Людям стало неловко. Людям всегда неловко, когда при них обижают другого человека — старшего по возрасту, с большим жизненным опытом и, особенно, если человек этот, получив оскорбление, не лезет сгоряча на стенку, а держит себя вот так — со скромным достоинством.

Впрочем, смешался и сам Иванов. Он обвел взглядом аудиторию. Товарищи отводили глаза. В самом деле — разве так можно? Все же Пятаков — участник нелегальных партийных съездов, которые собирались за границей и на которые съезжались выдающиеся деятели и теоретики революционного движении. Прошел даже слух, что на очередном съезде через какой–нибудь месяц кандидатура Юрия Пятакова будет выдвинута в Центральный Комитет…

Товарищи в зале отводили глаза. Рядом стоял набычившись Василий Боженко, вот–вот схватит графин и запустит в Пятакова. Но Василек — буйная голова, всего каких–нибудь три месяца в партии, а образования–то всего — церковноприходская школа: никак не теоретик марксизма… Немногим лучше и он сам, Иванов. В партии он, правда, уже четвертый год, но из них три года — вши в окопах, станок в «Арсенале». Разве это образовательный ценз? Стачки, аресты, тюрьма… Где ему приобрести нужную закалку для споров, дебатов, дискуссий?..

Эх, был бы здесь Савельев–Петров или хотя бы Иван Федорович Смирнов! У того бы нашлось словцо! Тот сумел бы попасть Пятакову не в бровь, а в глаз! В сибирской тайге Смирнов зубы съел на дискуссиях с народниками, меньшевиками, эсерами и польскими социалистами, не было теперь в Киеве диспута, на котором большевик Смирнов не одержал бы верх над меньшевистскими талмудистами и оппортунистической казуистикой разных «оборонцев», «демократов–оборонцев», или «революционных оборонцев».

И Иван Федорович Смирнов — Иванову это было доподлинно известно — был в курсе дискуссии между Лениным и Пятаковым, о которой партийная молодежь знала лишь понаслышке, — дискуссии давней, завязавшейся еще в эмиграции, в пятнадцатом году; уже тогда Пятаков выступил с Бухариным против ленинского тезиса о праве наций на самоопределение, а вместе с Троцким доказывал, будто бы революция возможна только в мировом масштабе, в одной же стране — невозможна.

Иванов еще раз окинул взглядом ряды: не подоспел ли, часом, Смирнов?

В постоянной перепалке с Пятаковым Смирнов одерживал верх не только благодаря своей теоретической подкованности, но из–за своей нетерпимости именно к Пятакову. Коренной киевлянин, как и Пятаков, Смирнов не мог примириться с тем, что для партийных дискуссий тот избрал псевдоним «Киевский», тем caмым как бы присвоив себе право говорить от имени всех киевских большевиков. Поэтому Пятаков и «платформу» свою именовал теперь «киевской». А она вовсе не отражала мнения киевских большевиков, будучи лишь новым проявлением старых оппозиционных взглядов «карикатурного», как сказал тогда в полемике Ленин, марксиста «Киевского». Ленинскими словами — «карикатурой на марксизм» — обычно и обзывал Смирнов Пятакова, выступая против него на партийных собраниях.

Да на беду Смирнова в зале не было. Что случились? Еще не бывало такого, чтобы Смирнов не пришел, когда собирались все большевики.

Иванов грустно опустил голову и сказал:

— Что ж… я кончил.

Он отступил на шаг от кафедры, по солдатской привычке оправил гимнастерку, одернул ее сзади под пояс, подтянулся весь по–военному и сошел с трибуны.

— Слово предоставляется… — начал было Пятаков, но место на трибуне уже занял нетерпеливый Боженко.

— Товарищи! — закричал Боженко, размахивая кулаком. — Полностью поддерживаю предложение предыдущего оратора, моего дружка Андрюши Иванова. И вот вам пример в защиту предложения: поручили мне создать в железнодорожном депо группу рабочей самообороны, я ее и создал, хотя опять–таки никто не хотел давать оружия, и пришлось добывать его самим, и вот каким, расскажу вам, способом…

— Боженко! — мягко прервал Пятаков. — Нам кажется, что ни к чему затягивать ненужную дискуссию… Ты выскажись о…

— Позвольте! — вскипел Боженко. — Ты мне рта не затыкай! Я перед партией стою: о чем хочу, о том и скажу!..

Пятаков поднял руку:

— Вопрос ясен и…

Но тут его прервала с места Бош:

— Нет, товарищ Юрий, ты подожди! Вопрос, как видно, еще не совсем ясен. Я тоже настаиваю на дальнейшем обсуждении.

— Как не ясен? — вскипел Пятаков. — Ведь нам ясно, что вооружение сейчас неуместно.

— Нет, не ясно, — ответила Бош, — раз это не ясно значительной части товарищей… Что касается меня, — закончила она, — то мне кажется, что создать народную милицию, как говорит товарищ Ленин, сейчас как раз пришло время…

Это была вторая бомба — и в зале снова зашумели. Бош считалась единомышленницей Пятакова еще со времен эмиграции, и против некоторых положений в ленинских тезисах она выступала с неменьшим пылом, чем Пятаков. Выходит, она в самом деле изменила позицию после Апрельской конференции, когда заявила, что Ленин ее переубедил и что она отказывается от прежних возражений?

— Браво, Богдановна, — закричали в зале. — Слово — Бош! Требуем слова для Бош! Просим Бош на трибуну!..

Боженко, который только что размахивал на трибуне руками, требуя тишины, чтобы продолжать речь, — теперь ринулся к столу президиума, схватил Бош за руку и потащил ее на трибуну.

Иванов облегченно вздохнул и снова стал оглядывать зал: не появился ли тем временем на подмогу Смирнов?

Нет, Смирнова все не было.

3

А Смирнов не мог быть сейчас на собрании, как он ни стремился туда, как ни рвался.

Время шло, а он все не мог выйти из помещения, куда попал еще утром. Он сидел на полу посреди комнаты, среди какого–то хлама, весь осыпанный битым стеклом. И стоило ему попробовать приподняться выше, чем на метр, от пола, как сразу же в одно из окон влетал камень — и счастье, если этот камень не попадал прямо в него. Смирнов был один в разгромленной комнате и находился там в жестокой осаде…

Иван Федорович Смирнов, или — по старой подпольной кличке — «Ваня–маленький», считался уже старым большевиком, хотя ему не исполнилось еще и тридцати. Киевский портной, он в первые же дни войны попал на каторгу, а возвратившись теперь в родной город, стал председателем союза портных; для киевских швей, портных и модисток не было большего авторитета, чем Ваня–маленький, Иван Федорович, товарищ Смирнов. Стихией Ивана Федоровича были стачки, и он чувствовал себя в этой стихии как рыба в воде. Ведь надо еще было уравнять женщин и мужчин в оплате труда, добиться повышения заработной платы в связи с дороговизной, драться, чтобы страховые кассы неуклонно взимали обязательные отчисления с предпринимательских прибылей — и еще многого надо было добиваться. А добиться всего этого можно было только стачками, а из Смирнова выработался большой мастак стачечного дела.

Старый арсенальный слесарь Иван Брыль, неизменный компаньон Вани–маленького на рыбалках, — а Смирнов все свободные минут проводил с удочкой на собственной «сиже» близ Аскольдовой могилы, — однажды, когда Ваня–маленький ловко подсек леща фунтов на пять, сказал, дивясь умению и проворству приятеля:

— Ну и ловкий же ты и скорый, Иван, удивляюсь я тебе, право! Как та ласточка — сюда–туда: к гнездышку птенцам в клювики кузнечика положит и опять за новой комашкой — порх! Поверишь, сидел я раз под гнездом, что к моей стрехе прилепилось, и начал считать — чуть не очумел! Сто двадцать два раза прилетала ласточка к птенцам, пока моя Меланья завтракать позвала, за какой–нибудь час! Разрази меня гром, правда! Вот так и ты. Ласточка ты, ей–право ласточка!