Мир не в фокусе

Поскольку заявленная манифестация должна была скоро начаться, Жиф не мешкая приступил к основному вопросу — о лозунгах. Кратко изложив ситуацию, он быстро прощупал настроения собравшихся и выяснил, что чаще всего повторялся призыв: «Армии — нет!». Звучало сжато, ясно, и никаких рисунков к лозунгу не требовалось. Многие уже вставали, когда Жиф снова взял микрофон и драматическим тоном произнес: «Товарищи, только что вы единым махом приговорили борьбу угнетенных народов, которые пытаются освободиться от империалистического ига». Как это? Что он там наплел? Да мы горой за угнетенные народы. Мы приветствуем любой угнетенный народ. Да их нам, можно сказать, не хватает, настолько неисчерпаема сила нашего возмущения. Мы мечтаем опекать их. Счастлив тот, кто, пользуясь шикарной протекцией — например, дяди-миссионера, — занимает положение представителя племени Матто Гроссо, потому что от опасности, исходящей от мощной транснациональной корпорации, это племя спасут наши подписи под размноженной на ротаторе листовкой. Мы и не подозревали, что стоим перед лицом клики эксплуататоров, готовых задушить свободу. Жиф преувеличивал, но все подливал и подливал масла в огонь: «Вы играете на руку всем бумажным тиграм, всем львам из папье-маше. Что станет с нашими вьетнамскими братьями („и сестрами“, — подсказала активистка без макияжа) и сестрами, — добавил Жиф, надеясь пополнить ряды аустенистов, — если, клеймя всякую армию, вы воспротивитесь созданию народного освободительного ополчения, единственно способного разбить цепи неоколониализма, закабаляющего народы только ради прибыли? Да здравствует пролетарская армия! — выкрикнул Жиф. — Да здравствует армия народа!» Все — во всяком случае, те, кто отыскал свое место, — сели. Нюанс, подмеченный нашим другом и товарищем, заслуживал обсуждения. Прежде всего, необходимо было определить агрессора. Ну, это легко: американцы и их прислужники. «Осторожно, — предостерег Жиф, — Америка также порождает своих эксплуатируемых, с которыми мы полностью солидарны», — и он произнес слово в защиту наших краснокожих братьев («и сестер») и сестер, организовывающих сопротивление на той же самой земле, которая вскормила и кровожадных вырождающихся отпрысков капитализма пострабовладельческой эпохи. Ведь кто всегда был причиной всех конфликтов? Виновник — и все это знают так же хорошо, как Жиф, — повсюду и всегда один и тот же. Значит, и лозунг у нас один: «Нет армии капитала!» — прорычал Жиф в микрофон.

Надо признать, что благодаря диалектическому мастерству нашего друга дискуссия весьма существенно продвинулась вперед. Осталось отточить формулировку, и после целой серии поправок открытым голосованием был единогласно принят лозунг: «Нет — армии капитала, да — народной армии освобождения наших братьев — и сестер — в борьбе против империализма!». Это, действительно, звучало неплохо. Хотя, по правде сказать, голосование все же прошло не единогласно. Когда опустились все руки, одна поднялась и попросила (не рука, конечно, ее владелец) слова: выражая свою солидарность с эксплуатируемыми народами и не отрицая необходимости бороться на их стороне, выступавший, однако, беспокоился, что нигде не было упомянуто, собственно говоря, то, из-за чего все мы здесь собрались, — угроза статусу получивших отсрочку. Беспокоился именно потому, что для него как сына крестьянина подобное изменение закона было особенно чувствительным, поскольку он с большим трудом уговорил свою семью дать ему возможность продолжить образование. Он нисколько не сомневался, что через год военной службы даже речи об учебе уже не будет. Наступила глубокая тишина, вслед за которой пробежал неодобрительный говорок, не разразившийся негодованием лишь потому, что это был не сын какого-нибудь коммерсанта. Жиф признал замечание товарища-крестьянина интересным, однако время не ждет, собрание и без того уже затянулось, и он назначил место сбора у префектуры.

На трассе шел промозглый мелкий дождь. Серое ненастное небо не обещало ни малейшего просвета, никаких поблажек с погодой, оставалось только надеяться на милость зимней ночи, как надеются на любовь или смерть. Манифестанты, хмурясь и запахивая куртки, медленно продвигались вперед сквозь пепельное марево, сулившее ранние сумерки. Сняв из-за дождя очки, Жиф шел в первых рядах, но немного позади официальных вожаков, которые с прохладцей отнеслись к его инициативам, опасаясь, может быть, что это лишь прелюдия к грядущей перемене настроений в пользу аустенистов и их харизматического, несмотря на потешные очки, руководителя; вцепившись мертвой хваткой в мегафон и отказываясь его кому-либо передать, они упорно выкрикивали свои призывы, которые были куда как путанее лозунгов, а потому в колонне не слишком охотно их подхватывали. Чтобы согреться, манифестанты мало-помалу подавали голос и скоро сами все свели к незамысловатому: «долой армию», — что гораздо больше соответствовало их теперешним заботам. Но в целом не хватало огонька, затея выглядела любительской, а уж по чести говоря, просто дохленькой. Воспользовавшись тем, что мы имели столь неубедительный вид, кучка самозваных заводил, которым взбрело в голову встряхнуть всех, превратив демонстрацию в праздничное студенческое шествие, стали разыгрывать из себя шутов, подначивать прохожих, вгоняя нас в краску.

Манифестировать — это целое искусство. Совсем не достаточно просто идти за транспарантами, хором подхватывая остроумные песни со скрытым смыслом, которые запевает поэт-трибун, гундося в мегафон, смахивающий на цветок с большим пестиком (вот, к примеру, требуя прибавки у патрона по имени Пьер: «Струит лунный свет профит на Пьеро, подбрось-ка монет, чтоб нам не щипать тебя на перо»), — нет, надо шествовать с убежденным, почти ожесточенным видом, вместе с тем все-таки, не перегибая палку, выказывать детское добродушие, готовность побалагурить; без перехлестов демонстрировать жизнелюбие, свидетельствующее о том, что борец не преминет воспользоваться плодами своего труда, не предаваясь излишествам; вышагивать неторопливо и степенно, но не настолько, чтобы людям казалось, будто вы едва переставляете ноги; заговорщически улыбаться прохожим, сгрудившимся на краю тротуара, радушно приглашая их присоединяться; игнорировать замечания провокаторов, обзывающих вас тунеядцами, а главное — всем своим видом вы должны внушать всем и каждому, что ни за что на свете не хотели бы поменяться с ними местами.

Во главе нашей манифестации шли воинствующие активисты, но почти сразу за ними строй редел, словно, отставая от впереди идущих товарищей, каждый старался, не увиливая, все же выглядеть как бы сам по себе, здесь уже шли с опущенной головой, останавливались перед витринами, небрежно подхватывали слова призывов, будто удивляясь вылетавшим изо рта звукам, забредали на тротуары в надежде смешаться с завсегдатаями кафе, отстранялись от бунтовщиков с видом апостола Петра, поклявшегося, что он не знает этого человека, однако скрупулезно старались не превысить минимума, необходимого для того, чтобы создавать впечатление разделяющих бунтарский настрой окружения.

Нежная мятежница Тео не торопилась и не суетилась, помалкивала, руки держала в карманах, на лицо низко надвинула широкий и глубокий, как у капуцина, капюшон, так что с боку не было видно даже кончика ее носа; только густое белое облачко вырывалось у нее изо рта, когда время от времени она выныривала из своего убежища и, вытягивая шею, отпускала замечание по поводу погоды, которая, похоже, и не думала налаживаться. И не налаживалась: дождь припустил, зачастил, по дороге расползлась слякоть, так что мы шли, поневоле пританцовывая, чтобы не вляпаться в жидкую грязь, и это вносило маленькое веселое разнообразие в монотонность нашего пути.

По ассоциации с водой и танцами мне вспомнилась моя утонувшая наяда, и я украдкой посмотрел на ноги Тео в черных лодочках, что выглядело по-особому элегантно среди множества уродливых вездеходов и разной прочей высокой обувки, сабо на ремешках, танкеток и даже — определенно, это был спартанец — шлепанцев. Когда она грациозно и легко перепорхнула через лужицу, я осмелился спросить у нее, не занималась ли она когда-нибудь танцами и, уж заодно, не любит ли плавать. Я увидел, как лукавый глаз сверкнул из-под капюшона, и, не дожидаясь ответа, в полном отчаянии оттого, что снова сел в лужу, — разве отец не научил бы меня искусству молчать или, по крайней мере, заговаривать впопад, всегда имея про запас умное, забавное, душевное, меткое словцо, вот сколь многого лишился я с его преждевременным исчезновением, — торопливо добавил: спрашиваю, мол, из-за припустившего дождя, что, если не знать подтекста, служило слабым объяснением. К тому же я совсем извелся, не зная, что лучше вымокнуть до нитки или уж совсем выставить себя дурачком, решился все же на последнее, достал из кармана дождевика каскетку цвета хаки, которую потихоньку купил в магазине американских товаров, и, отстав на несколько шагов, чтобы не привлекать внимания моей красавицы, натянул ее поудобней со всеми мерами предосторожности (ни одна противопехотная мина не взорвалась), убедившись в смотровом зеркале машины, припаркованной на тротуаре, что козырек заломлен правильно. Затем, прибавив шагу, догнал свою сизую капуцинку.

Она же остановилась, поджидала меня, наблюдая за моими маневрами из-под капюшона. Нет, видимо, никакие усилия бежать от самого себя не могут быть успешными. Тео, которая вдруг так и прыснула со смеху, приводит вас в полную растерянность, и вы, уже не зная, как себя вести, сокрушенно и смиренно улыбаетесь, поскольку за этот смех вы готовы перетерпеть любые обиды и раны, нанесенные вашему честолюбию, а причина всему проста: в сердцевине вашего одиночества, посреди мерного шума прибоя, вечер за вечером вы, преисполненный печали и надежды, вынашивали нежный образ, так похожий на нее. Тут-то и приходиться ей объяснять, словно режиссируя свою собственную смерть, немного путаясь в медико-научных аргументах, вычитанных в иллюстрированном журнале и более-менее испытанных на практике: известно, что тепло уходит из организма, главным образом, через голову, и, следовательно, если вы не хотите простудить ноги, что хуже всего, лучше ходить с покрытой головой, иначе это все равно что отапливать дом без крыши или спать под звездным небом — отсюда уже можно выбираться в необозримые просторы: Плутон слишком далекая планета для чересчур коротких солнечных лучей, ледяные шапки Марса, межгалактический холод. Но тут, разом положив конец всем этим бесконечным разглагольствованиям о сверхновых звездах, белых карликах и красных гигантах, красавица решила, что настала пора проститься с манифестацией.

«А Жиф?» — попробовал я возразить. — «Ты о ком?» — «То есть Жорж-Ив, — выпалил я скороговоркой, — Жиф, так его звали раньше, в пансионе». — «А, он еще долго не кончит, до завтрашнего утра ему надо поспеть на полдюжины собраний, чтобы обсудить сто тысяч захватывающих проблем о судьбах человечества, в том числе, кто первым достоин высадиться на Луну — Монг или Аустен». Но, если бы я согласился переменить тему разговора — так вот оно что, значит, она вовсе не в восторге от Жифа, — она была бы не прочь устроиться где-нибудь в тепле и выпить что-нибудь подкрепляющее. И тут вместо того, чтобы оглянуться, посмотреть вокруг себя: может, это предложение адресовано кому-нибудь другому (все-таки я не до такой степени дурак и очень хорошо понял, как бы странно это ни выглядело, что дело касалось меня), — я взял инициативу на себя, и, когда на углу улицы демонстрация повернула, продолжал идти прямо по направлению к маленькому кафе с запотевшими стеклами, и красавица шла рядом со мной. Такая выходка, такая манера уходить украдкой, бросать свое место, как вы и представляете себе, немыслима — да ни за что на свете.

Едва сев, Тео откинула капюшон, и это было маленьким чудом: ее лицо вдруг очутилось так близко, всего лишь через стол, то есть приблизительно в пятидесяти сантиметрах от меня, и я мог хорошенько рассмотреть его. Лоб у нее был выпуклый, обрамленный темными, почти черными волосами, небрежно перехваченными на затылке красной лентой. Черные глаза поблескивали, но блеск этот шел из глубины, и вы не ошиблись бы, прочитав во взгляде, обращенном к вам, излишнее напряжение.

Это напряжение объяснялось тем, что она постоянно щурилась, даже когда улыбалась, из-за чего улыбка ее выглядела печальной, хотя, в общем-то, как она позже призналась, щуриться ей отчасти приходилось из-за легкой близорукости, которую она пыталась таким образом преодолеть, но в конечном счете заработав себе страшные головные боли, была вынуждена носить на занятиях очки (тогда я и объяснил ей, что дело можно разрешить гораздо проще — не напрягать зрение). Брови она вопреки моде не выщипывала, кончик носа слегка закруглялся, крохотную, как темная пылинка на скуле, родинку хотелось сковырнуть, верхняя губка выглядела капризно, и все завершалось правильным овалом подбородка, — однако официант с подносом на уровне плеч уже стоял рядом и ждал заказа, особенно от Тео, и, по правде говоря, строил ей глазки, осчастливив меня лишь высокомерно-беглым взглядом — надо же, какой промах в подборе статиста, — а Тео задумалась, расстегивая куртку (продолговатые пуговицы из светлого дерева раньше служили свистками, но я и не собирался попросить ее дать мне посвистеть), под курткой оказался пуловер из черного мохера с вырезом, открывавшим длинную тонкую шею. Черный цвет, обычно скрадывающий формы, делал Тео похожей на мою утопленницу, и я все никак не мог отвести от нее глаз.

Пока Тео, не торопясь, изучала меню, человек в жилетке, вроде бы, никуда не спешил, но теперь, после того как она сделала свой заказ, он чуть ли не заставлял меня взять абы что, ну хоть тоже самое, что и она, — грог. Когда он отошел: «Скажи, грог — это не с ромом?». Конечно, при любых других обстоятельствах я бы предпочел расстрел перспективе залить за щеку сорок градусов, пусть и чем-то там разбавленных, настолько еще не отошел от вчерашних опустошительных последствий, и все-таки сегодня я был расположен видеть вещи в новом свете.