Мир, полный демонов: Наука — как свеча во тьме
Шрифт:
Пусть читатель сам оценит остроумие этого замечания.
Любой, кто наблюдал развитие науки вблизи, видит в этом прежде всего глубоко личное дело. Всегда существуют люди — их немного, — кого любопытство или интеллектуальная честность, разочарование в изъянах современного знания, недовольство самим собой (почему я не понимаю то, что вроде бы всем ясно?) побуждает задавать ошеломляющие, бьющие в самую точку вопросы. Среди массы завистливых, амбициозных, сводящих друг с другом счеты, подавляющих несогласие, поддающихся нелепому тщеславию людей всегда выдается несколько праведников. Более того, в некоторых областях науки — в весьма продуктивных ее областях — эта «праведность» составляет норму.
На мой взгляд, все эти человеческие слабости и социальные неурядицы науке только на пользу. Есть сложившаяся система, внутри которой каждый ученый может ниспровергнуть точку зрения другого
Американский химик, лауреат Нобелевской премии Гарольд Ури признавался мне, что с годами (ему было тогда за 70) он все более ощущает натиск тех, кто старается доказать его неправоту. Срабатывает, по его словам, синдром «лучшего стрелка на Западе»: молодые стрелки стараются подстрелить старого, чтобы унаследовать его славу и авторитет. Ему это досаждало, жаловался старик, но он видел в том и пользу: молодые и задорные ради спора с ним лезут в те насущные области знания, куда бы не сунулись по собственной инициативе.
Ученый тоже человек, и ошибка избирательного наблюдения ему не чужда: запоминаются случаи, когда ты прав, и забываются ошибки. Но в «ошибке» подчас тоже содержится зерно истины, или же она наталкивает на поиски истины других. Среди самых успешных астрофизиков нашего времени — Фред Хойл, который внес огромный вклад в понимание эволюции звезд, синтеза химических элементов, космологии и т.д. Порой ему удавалось дать правильное объяснение, прежде чем кто-либо успевал понять, что там вообще требуется объяснение. А порой его вклад заключался как раз в неправильном объяснении — он провоцировал мысль, предлагая столь возмутительные гипотезы, что наблюдатели и экспериментаторы просто не могли удержаться и не перепроверить. Порой совместные усилия «уличить Фреда» приносили результат, порой нет, но всякий раз границы научного знания раздвигались. Даже самые нелепые гипотезы Хойла — например, предположение, будто вирусы гриппа и СПИДа занесены на Землю кометами или что звездная пыль — на самом деле бактерии — способствовали развитию научного знания, хотя сами по себе ничем не были подкреплены, и в итоге их пришлось отвергнуть.
Ученым не помешало бы время от времени обсуждать свои ошибки. Это помогло бы прояснить и избавить от мифической составляющей научный процесс, сыграло бы на руку молодому поколению. Даже Иоганн Кеплер, Исаак Ньютон, Чарльз Дарвин, Грегор Мендель и Альберт Эйнштейн допускали серьезные промахи. И в целом наука — это командная работа: и самые великие ошибаются, и тогда кто-то другой, возможно, даже не столь одаренный и знаменитый, глядишь, обнаружит ошибку и исправит ее.
Вот я, например, в прежних моих книгах рассказывал в основном о том, как и в чем я был прав. Позвольте сейчас перечислить некоторые мои заблуждения. В ту пору, когда на Венеру еще не снаряжались космические корабли, я полагал, что атмосферное давление на этой планете превосходит земное в несколько раз, а не в несколько десятков раз. Я считал, что венерианские облака состоят в основном из воды, а они состоят из воды лишь на 25%. Я ожидал обнаружить тектоническое движение на Марсе, но снимки из космоса не обнаружили и намека на движение плит. Я приписывал инфракрасный спектр Титана парниковому эффекту, а оказалось, что дело в температурной инверсии в стратосфере. Перед тем как Ирак поджег нефтяные скважины Кувейта в январе 1991 г., я предупреждал о том, что смог окажет губительное воздействие на сельское хозяйство Ближнего Востока. В итоге и вправду посреди дня стояла непроглядная тьма и над Персидским заливом температура воздуха упала до 4-6°, но до уровня стратосферы дым не поднялся и Ближний Восток уцелел. Я не делал оговорки о вероятностном характере моих подсчетов.
У каждого ученого свой стиль исследований, кто-то осторожнее, кто-то опрометчивее. Лишь бы новые идеи подлежали проверке и ученые не впадали в догматизм, а так — ничего страшного, напротив: этими путями и достигается прогресс. Из пяти моих ошибок первые четыре произошли при попытке постичь отдаленный мир на основании ограниченных данных и в отсутствие фотографий из космоса. Естественный ход развития космических наук приводит к тому, что накапливаются новые данные, и во всеоружии новых фактов мы разгоняем войско устаревших идей.
Постмодернисты критиковали астрономию Кеплера как продолжение его средневековых религиозных взглядов; эволюционная теория Дарвина тоже не без греха — стремилась увековечить привилегии социального класса, к которому принадлежал автор, или же оправдать его атеизм (при условии, что Дарвин был атеистом), и так до бесконечности. Одни упреки справедливы, иные нет. Но почему нас вообще интересует, какие предрассудки и какие личные эмоции привносит ученый в свое исследование — лишь был бы скрупулезно
честен и предоставил другим людям, с иными пристрастиями, перепроверить результат. Станет ли кто утверждать, будто у консерваторов и либералов сумма 14 и 27 даст разные результаты? Или если в северном полушарии математическая функция, совпадающая с собственной производной, является экспонентой, то в южном — разве это какая-то другая функция? Математик что мусульманин, что индуист разложит регулярную периодическую функцию на ряды Фурьера. Некоммутативная алгебра (в которой от перемены мест множителей меняется произведение) столь же осмысленна и последовательна для человека, говорящего на индоевропейском языке, как и для того, кто объясняется на языке финно-угорской группы. Можно любить математику или не любить, но ее истины верны повсюду, независимо от национальной принадлежности, культуры, языка, религии, идеологии.Другая крайность — вопросы, считать ли экспрессионизм «великим» искусством или рэп — «великой» музыкой; с чем нужно в первую очередь бороться — с инфляцией или с безработицей; выше ли французская культура немецкой и следует ли распространить запрет отнимать у человека жизнь также и на смертную казнь. Эти вопросы чересчур упрощены, представлены ложные дихотомии, ответ зависит от невысказанной, но подразумеваемой предпосылки. Вот в таких случаях местные и личные предпочтения влияют на результат.
Где в этом субъективном континууме — от полной независимости выводов от культурных норм до полной от них зависимости — место науки? Хотя и здесь возникают проблемы, связанные с предрассудками и шовинизмом, и хотя содержание науки тоже приходится все время фильтровать и уточнять, все же наука намного ближе к математике, чем к моде. Рассуждения о произвольности и пристрастии научного знания — тенденциозны и лицемерны.
Историки Джойс Эпплби, Линн Хант и Маргарет Джейкоб в книге «Говорить правду об истории» (Telling the Truth About History, 1994) раскритиковали Исаака Ньютона: он-де отверг картезианскую науку, увидев в ней вызов традиционной религии, опасность безбожия и социального хаоса. Что ж, это попросту означает, что любой ученый — не более чем человек. Историку идей любопытно посмотреть, насколько Ньютон был ограничен интеллектуальными течениями своего времени, однако на истинности его теории это никак не сказывается. Чтобы новая теория прижилась, требовалось убедить и верующих, и атеистов. Законы Ньютона оказались убедительны для всех.
Далее Эпплби и ее соавторы пишут: «Когда Чарльз Дарвин формулировал теорию эволюции, он действовал как атеист и материалист». Иными словами, теория эволюции — продукт определенной атеистической системы взглядов. Но зачем же путать причину со следствием? Дарвин собирался принять сан священника Англиканской церкви, но тут подвернулась вакансия на «Бигле». От родных берегов Чарльз Дарвин отплывал, по его собственным словам, глубоко и традиционно верующим человеком. Он признавал все догматы Англиканской церкви до единого.
Но когда он занялся изучением природы, то постепенно убедился в ошибочности по крайней мере части своих религиозных представлений. Тогда-то он их и сменил.
Эпплби с коллегами возмущается тем, как Дарвин описывает «низкую мораль дикарей… отсутствие у них способности к суждению… недостаток воли и самоконтроля», и подытоживает: «Ныне его расизм шокирует». Лично я в этих рассуждениях не вижу расизма. Речь идет о жителях Огненной Земли, живших в крайне примитивных условиях южной, близкой к Антарктиде и неплодородной провинции Аргентины. Говоря же о женщине африканского происхождения, которая там же, в Южной Америке, предпочла самоубийство рабству, Дарвин восклицает: «Лишь предрассудок мешает нам восхвалить ее мужество, как восхваляем мы подобные деяния римлянок!» Самого Дарвина капитан Фицрой, матерый расист, чуть не ссадил с корабля как раз за стойкое сопротивление расизму. В этом отношении Дарвин на голову — на две головы — выше многих своих современников.
И даже если б это было не так, какое отношение имеют его расовые убеждения к истинности или ложности теории естественного отбора? Рабами владели и Томас Джефферсон, и Джордж Вашингтон, а Альберт Эйнштейн и Махатма Ганди прокололись в роли мужей и отцов. Список претензий можно продолжать до бесконечности. Все мы — порождение своего века, и каждый из нас небезупречен. Справедливо ли судить нас по неведомым стандартам будущего? Иные из обычаев нашего века следующие поколения, несомненно, сочтут варварскими. Например, манеру укладывать малышей и даже младенцев в одиночестве, а не под боком у родителей; или злоупотребление националистическими страстями с целью завоевать популярность и получить высокий пост; или коррупцию и взяточничество как образ жизни; или содержание зверей в доме; или поедание животных и содержание приматов в клетке; или уголовное наказание взрослым людям за употребление наркотиков; или пренебрежительное отношение к образованию детей.