Мир приключений 1980 г.

— Что я, однако? — спохватился Лесс. Он озадаченно тер лоб. — Не то я говорю, Андрюша… Тут вот какая история: не ждал я тебя сегодня с утра. И осталось одно срочное дело, из-за которого мне придется тебя покинуть. До самого вечера. Только до вечера! А уж завтра… Не сердишься?

Он смущенно взглянул на Полынова.

— Интересно, как это я могу сердиться? — в сердцах сказал Полынов. — Я же сам виноват. Побуду один, что за церемонии!

Не рассчитав, он со стуком опустил стакан. Лесс удивленно моргнул. И тотчас же все стерла широкая улыбка.

— Ты прав. — Он вскочил. — Все это пустяки, суета сует, и для начала мы славно искупаемся. Пошли!

— Но ты спешишь…

— Время есть, успеется. Забыл: тебе понравилась настойка?

Рощу испещряли тропинки, но людей видно не было. Неподалеку гулко стучал дятел, в затененной траве матово поблескивали росинки, однако поляны уже дышали сухим зноем, и там, распуская алые плащики-подкрылки, из-под ног с треском выпархивали кузнечики.

— Тихо живете, — проследив их полет, заметил Полынов. — Пустынно.

— Так все же разъехались — лето.

— Я бы отсюда вовсе не уезжал. Лес, тишина, море — что может быть лучше?

— М-да, — неопределенно согласился Лесс — Тишины хватает… Успел посмотреть столицу?

— Немного.

— И какое впечатление?

— Разное.

— Применимо к любой столице. Дипломатом ты стал. — Лесс коротко вздохнул.

— Боюсь ненароком задеть твой патриотизм.

— Зря. Любопытно, как тут у нас — на свежий-то взгляд?

— Непонятно.

— Непонятно?

— Видел я тут одну надпись: «Разум…»

— А-а! Догадываюсь о содержании. Просто ты не привык к нашей повседневности. Она, знаешь ли, пестрая. Порой я думаю…

— Да?

— Мы слепые.

— В каком смысле?

— В историческом. Вот этот дуб, — Лесс махнул рукой в сторону могучего красавца, — не знает, что ему предстоит цвести, а потом дать желуди. Ему это и не нужно, не в его власти что-либо изменить. А мы? Что больше всего удручает, так это невежество, которое под видом образования передается детям. Математике не жалея времени учат. А тому, например, что все свойства психики, поведения дают разброс, который может быть выражен гауссианой? О великом эволюционном значении этой кривой им говорили? Кому известно, что без ее учета все рассуждения об этике, морали ничего не стоят? В каких школьных учебниках написано о законах поведения сложных систем, которым подчиняется и наше развитие? О тупиках и ловушках прогресса? Добро бы, все эти необходимейшие знания были новостью. Так нет же! Но об ультразвуковой соковыжималке, о речах политических однодневок, спортивных играх кричат на всех перекрестках, а об этом — нет.

— Ищи, кому это выгодно, — пробормотал Полынов.

— Да, конечно, — понурился Лесс. Его лицо то вспыхивало в солнечных бликах, то погружалось в густую тень, отчего попеременно казалось оживленным и хмурым. — Хозяин и слуга, богатый и бедный, класс и классовая борьба — читал. Но узко все сводить к эгоизму правителей, их слепоте и алчности. Сознание человека отстает от им же вызванных изменений, иначе не объяснишь, почему научно-техническая революция, экологический кризис и многие другие застали нас врасплох. К чему такое запаздывание может привести в дальнейшем, ты, конечно, понимаешь.

— А чем оно вызвано? — прищурясь, спросил Полынов. — Не только тем, что- добытые знания, как это вытекает из правила гауссианы, не могут сразу стать всеобщим достоянием и тем более служить руководством к действию. Не кажется ли тебе, что для кое-кого «человек технический» предпочтительней «человека разумного»? «Человек технический» — он же «потребляющий», «зрелищный», «одномерный», «узкопрофессиональный» — какой угодно, лишь бы не думающий, не понимающий, не действующий. Сам он становится таким или ему в этом очень и очень помогают?

— Опять ты видишь за всем классовый эгоизм! По-твоему, наши дорогие, в гробу я их видел, монополисты-капиталисты, креслозадые чиновники, сладкогласые политики враги себе? Не жажда всеобщего блага, но чистый инстинкт самосохранения должен им подсказать, что дальше так нельзя, что слепота массового сознания рано или поздно погубит всех — в том числе их самих.

Не удержавшись, Полынов фыркнул:

— Милый, дорогой Лесс! Разве французскую или русскую аристократию инстинкт самосохранения научил, что землю надо отдать крестьянам и установить хоть какую-то свободу? Где и когда в истории правящий класс добровольно, без боя умерял свой эгоизм? Вот уж чего не было, того не было. Так что не жди и не надейся.

— Тогда, видать, безнадежно, — сказал Лесс.

— Что?

— Все. Или быстрые, но контролируемые изменения, или кровавая операция. А кровь… — Лесс содрогнулся. — Может быть, уж лучше «бабуины».

— Это еще что за звери?

Лесс вздохнул.

— Надпись, о которой ты упоминал, — их рук дело. Позавчера — «ангелы», вчера — «пипизане», сегодня — «бабуины». Это как гной, как высокая температура, как лихорадка. Хватит об этой мерзости! Что-то мы не о том говорим…

Лесс умолк. В перелесках уже чувствовалось свежее дыхание моря.

Это верно, подумал Полынов. Очень даже верно. Я не говорю о том, что произошло вчера. Лесс не говорит… Поди догадайся, о чем! Я молчу, ты молчишь, он, они молчат — такое вот упражнение в дипломатической грамматике. Гостю неловко вмешиваться, хозяину неловко впутывать гостя, да и пакостно, я бы вел себя точно так же. И все-таки мы говорим о том, что нас волнует. Да, да! Мы не вспоминаем прошлое, сенсации последних конгрессов нас не занимают, старых друзей будто нет вовсе, судьбы человечества нас, видите ли, интересуют больше, чем предстоящая рыбалка в горах Хлори. От кого и зачем мы таимся? Какого черта! Многолетняя дружба — или этого мало для полной откровенности?

— Между прочим, — заговорил он, — вчера мне довелось познакомиться с одним твоим соотечественником. Знакомство состоялось, надо сказать, при довольно странных обстоятельствах. Некий человек по имени Би…

Тропинка была узкая, Лесс шел впереди и вдруг застыл, как при звуке выстрела.

— Что? — Полынов быстро огляделся.

— Жук.

— Жук? Какой жук?

— Да вот же. Ты когда-нибудь видел такого? Полюбуйся: эндемик, местная фауна.

В воздухе, описывая спиральные круги, басовито гудел изумительный, отливающий перламутром жук. Он кружил настойчиво, упорно, как заведенный.

— Прелестный экземпляр, ты не находишь?

— Прелестный, — недоумевая, согласился Полынов.

Жук сделал еще один оборот и стал медленно, с достоинством удаляться. Лесс коротко и сухо рассмеялся.

— Ты чего? — с недоумением спросил Полынов.

— Так, ничего, вспомнился один анекдот. Мальчик ловит сачком жука, хочет наколоть его на булавку, а жук ему говорит…..

— Жук?

— Он самый. «Разве папа не запретил тебе баловаться с электричеством?»

— Веселый анекдот, — сказал Полынов. — Очень веселый.