Мир приключений. 1973 г. выпуск 2

На вопрос, почему она так точно помнит время, когда она вышла на крыльцо, Гущина ответила:

— У нас часы идут неточно, то спешат, то отстают. Чтобы племянница не опоздала на работу, я включила приемник. Как раз по “Маяку” передавали мою любимую песню “Рязанские мадонны”, и сразу после этого тик-так: “Московское время четырнадцать часов”. Ну я и вышла, чтобы поторопить Клаву, она с Мишей о чем-то у калитки толковала.

— А почему она в это время оказалась дома? — спросил я.

— Как — почему? На обед пришла, повариха у них в леспромхозе ушла, горячего не готовят, а на сухомятке долго не протянешь. Колбаса да сырки плавленые — куда это годится? А я суп сварю и котлетки поджарю.

Чувствуя, что Матрена Степановна не прочь пуститься в рассуждения на кулинарные темы, я спросил, как она относится к Михаилу.

— Парень как парень. Ничего плохого сказать про него не могу. Так из себя вежливый и специальность хорошая, к тому же шофер, а не пьет.

— Откуда вы знаете, что он не пьет?

— Пьющего сразу видно. Вот мой, — очевидно имея в виду мужа, сказала Матрена Степановна, — на что был непьющий, а в получку обязательно назюзюкается. А Миша — тот и в получку ни-ни, хороший парень! — решительно добавила она.

Очевидно, Матрене Степановне не было ничего известно о конфликте, произошедшем между Горбушиным и ее племянницей. Последний вопрос, который я задал Гущиной, носил несколько необычный характер.

— Скажите, Матрена Степановна, — как бы невзначай спросил я, всем своим видом давая понять, что серьезный разговор закончен, — вы, случайно, не помните, кто пел “Рязанские мадонны”?

Матрена Степановна покосилась на меня, очевидно приняв мой вопрос за праздное любопытство.

— Зыкина. Я ее от всех отличу. И Русланову помню, и Ковалеву, и Сметанкину, а лучше Зыкиной нет — за сердце берет.

Чувствовалось, что в этом вопросе Гущина обладает изрядной эрудицией и не прочь поделиться со мной своими познаниями. Я жестом остановил ее и, прочитав показания, попросил их подписать. Слушая меня, Матрена Степановна поддакивала, кивала головой, и только когда я дошел до места, где она утверждала, что перед проверкой времени по “Маяку” передавали “Рязанские мадонны” в исполнении Зыкиной, брови старой женщины удивленно полезли вверх.

— К чему это? Какое это имеет отношение к Мише? — недовольно проворчала она.

— А может быть, передавали что-нибудь другое? — с надеждой спросил я.

— Не путайте. Я эту песню наизусть знаю, — рассердилась Гущина и старательно вывела свою подпись.

Я встал из-за стола и, отложив в сторону протоколы, прошелся по кабинету. В этом году из-за некалендарных холодов начали раньше топить. В кабинете было жарко. Я встал на стул и открыл форточку- в комнату хлынул холодный воздух. Не слезая со стула, я всей грудью вдыхал свежую морозную струю. “Простужусь, — мелькнула у меня мысль. — Ну и черт с ним! Как хорошо было бы посидеть сейчас дома, попить чай с малиновым вареньем, поиграть с сынишкой в шахматы! Сашка, несмотря на свои одиннадцать лет, в последнее время все чаще и чаще стал меня обставлять, да и не мудрено- ходит во Дворец пионеров, в шахматную секцию, выучил такие заковыристые слова, как “эндшпиль”. А отец за всю свою жизнь освоил всего одну шахматную премудрость — киндермат. Офицером и ферзем — не густо!”

Я спрыгнул со стула и вновь зашагал по кабинету. Не знаю почему, но, когда у меня что-то застопоривалось в делах, на ходу думалось лучше.

Выходит, что в тринадцать тридцать, вернее, в тринадцать тридцать семь, если верить часам убитого, Горбушин не мог его сбить. Но почему он не сказал о том, что заезжал к Брызгаловой? И Гущина и Клава отрицают встречу с Горбушиным после происшествия; если они искренни в своих показаниях, то о сговоре не может быть и речи. Я позвонил дежурному и попросил срочно, через московских товарищей, связаться с редакцией радиостанции “Маяк” и выяснить, что передавали в интересующий меня день перед проверкой времени в 14 часов. Может быть, здесь появятся разногласия. Пока что у меня нет оснований для опровержения показаний Гущиной и Брызгаловой.

Я еще раз подумал, что прокурор Рудов прав: чем глубже я вникал в дело Карпова, тем больше находил в нем неожиданностей. В дверь постучали, и дежурный по райотделу ввел в кабинет Горбушина. Михаил остановился на пороге, нервно комкая в руках черную каракулевую шапку с кожаным верхом.

— Раздевайтесь, Горбушин. Проходите, садитесь, — приветливо, как старому знакомому, сказал я ему.

Горбушин покорно разделся и, тяжело вздохнув, сел. По лицу Михаила было видно, что последние дни не прошли для него даром — он сильно осунулся, глаза запали и лихорадочно блестели. Я тоже сел и, как бы между прочим, спросил:

— Как назвали дочку?

— Зоя, — машинально вырвалось у Горбушина.

— Сами решили или Тамара? — тем же дружеским тоном осведомился я.

— Тамара. Я хотел Ниной назвать.

— В честь Нины Николаевны?

Михаил испуганно посмотрел на меня, услышав имя матери; он явно не понимал, к чему я клоню.

В это время я вынул из сейфа его показания и неторопливо прочел их вслух.

— Вы подтверждаете, что все записанное здесь с ваших слов является правдой?

— Да, подтверждаю. — Михаил стиснул руки и, взглянув на меня, добавил: — Могу дать любое слово.

— И соврать, — в тон ему подхватил я. — Почему вы не сказали, что заезжали в этот день к Клаве Брызгаловой?

— К какой Клаве? — Михаил даже привстал со стула, лицо у него побледнело, на лбу выступил пот. — К какой Клаве? — надрывно повторил он. — Никакой Клавы я не знаю!

— Опять обман. — Я снял трубку и попросил пригласить ко мне свидетельницу Брызгалову.

До прихода Клавы Горбушин сидел сутулясь, опустив глаза. Когда девушка вошла в кабинет, он вздрогнул, искоса взглянул на нее и снова уставился в пол.

— Гражданка Брызгалова, знаете ли вы этого человека?

Клава молча, в знак согласия, кивнула.

— Кто он?

Девушка молчала.

— Назовите его имя, фамилию… — как можно мягче снова спросил ее я.

— Горбушин, Михаил, — еле слышно сказала Клава и, сделав паузу, добавила: — Учились вместе.

— А вы, Горбушин, знакомы с этой гражданкой? Посмотрите на нее.

Он нехотя поднял голову и, воровато стрельнув глазами, снова уставился в пол.

— Ну, что скажете, Горбушин?

— Никого я не знаю.

— Миша! — ахнула Брызгалова. — Да как же так! — Она, как от удара, прикрыла лицо рукой и, очевидно только сейчас оценив меру его предательства, глухо, сквозь зубы сказала: — Ну и подлец же ты!

— Что она оскорбляет? — возмутился Горбушин.

— Нет, она вас не оскорбляет, по-моему, она сказала очень правильно, — не сдержался я. — Повторите ваши показания, гражданка Брызгалова!

Клава слово в слово повторила все то, что рассказала мне часа полтора назад.