Мир приключений. 1973 г. выпуск 2

Когда Клава закончила говорить, я спросил у Михаила:

— Горбушин, вы подтверждаете то, что сейчас сказала свидетельница Брызгалова? Подумайте, прежде чем ответить.

— Да, подтверждаю, — по-прежнему не поднимая головы, чуть слышно сказал Горбушин.

Я поблагодарил девушку и сказал, что она и ее тетка свободны… Клава кивнула мне и молча вышла из кабинета.

— Ну, Горбушин, давайте теперь поговорим откровенно, или вы опять будете вилять и путать следствие?

— Я вам все скажу, все, вот сейчас, честно…

Горбушина было трудно узнать: все черты его лица выражали неподдельный страх, руки тряслись, губы перекосились в жалкой улыбке. И тут я понял, что мешало ему дать правдивые показания, — страх. Обыкновенный страх. Этот элегантный и подтянутый парень оказался патологическим трусом.

Михаил, захлебываясь, как бы опасаясь, что я его перебью, говорил:

— Да, я заезжал к ней, заезжал, а она сказала, что ждет ребенка. Я не хотел, чтобы Тамара узнала: она убьет меня, вы ее характера не знаете. Ночью стукнет чем попало. Она мне сто раз говорила, что за ревность ей дадут условно. А Клава, то есть гражданка Брызгалова, жаловаться пришла. Она, и когда я в армии был, путалась с кем попало. У меня есть письма, документы. И вообще надо еще доказать, чей это ребенок. Сейчас доказывают по группе крови!

В своем страхе он даже не понимал, из каких побуждений пришла ко мне Клава. Его сейчас заботило только одно: как бы история их взаимоотношений не всплыла на поверхность. На своем веку я повидал много преступников: циничных, развязных людей, у которых осталось мало тех качеств, из-за которых их можно было назвать людьми. Но, пожалуй, ни один из них не вызывал во мне такое чувство отвращения и брезгливости, как этот изворачивающийся, запуганный, изолгавшийся человек. Но моя профессия не давала мне права идти на поводу у чувств. Нарочито спокойным тоном, чтобы прервать бессвязную исповедь, я спросил:

— Что вы делали после того, как ушли от Брызгаловой?

— Я могу поклясться, что ни на кого не наезжал.

— Мне не нужны ваши клятвы. Я повторяю. Что вы делали после того, как ушли от Брызгаловой?

— Да ничего особенного. Правда, но вы мне опять не поверите, мне показалось, что машина, которую я оставил на шоссе, стоит намного дальше того места, где я ее оставил.

— На сколько дальше?

— Не могу точно сказать, но дальше.

— Почему вы так решили?

— Да потому, что я оставил ее как раз напротив дома, там надо идти через опушку леса метров триста — четыреста, все прямо и прямо. А когда я шел обратно к шоссе, то увидел, что машина стоит намного правее, так что пришлось идти наискосок.

— Вы это точно помните?

— Ну конечно, там еще канава, пришлось ее обходить. А если идти прямо, то никакой канавы нет.

— Почему вы сразу об этом не сказали?

— А кто бы мне поверил, вы вон как на меня навалились. Признавайся, да и все тут. А я действительно ни на кого не наезжал. Я очень аккуратно вожу, вот посмотрите. — Горбушин полез в карман и достал водительские права. — Третий год — и ни одного прокола.

— Когда вы подошли к машине, вы ничего особенного не заметили?

— Нет, я был в таком состоянии после разговора с Брызгаловой, что если там что и было, то все равно бы не заметил…

— Заводные ключи оставались в машине?

— Не помню…

— Вы никого не встретили на шоссе после того, как вернулись от Брызгаловой?

— Нет, а может быть, и встретил, я вам говорю, что был в таком состоянии…

— Почему вы скрыли, что заезжали к Брызгаловой?

— Боялся, что Тамара узнает. Кому это приятно?

— Да, приятного мало… — согласился я. — Ладно, Горбушин, идите.

— Товарищ следователь… — Михаил умоляюще посмотрел на меня, — можно вас попросить…

— Идите, идите, — строго сказал я, зная заранее, о чем он будет просить. — Идите и помните, что подписка о невыезде остается в силе. “Пусть поволнуется, трус паршивый”, — злорадно подумал я, хотя в эту минуту был почти уверен в том, что Горбушин не совершал наезда.

Горбушин вскочил и торопливо, не попадая в рукава пальто, стал одеваться.

— Что вы почувствовали, когда поняли, что Горбушин не виноват в наезде?

— Я не сказал, что Горбушин не виноват. Вы меня неправильно поняли. Я сказал, что был почти уверен в его невиновности, а это не одно и то же. Надо было доказать, а для того, чтобы доказать, надо было найти преступника. Но отвечу на ваш вопрос: “Что я чувствовал?” Злость. Самую настоящую злость на самого себя. Что я уцепился за Горбушина? Очень уж удобная версия. Машина — пожалте машину, преступник — пожалте преступник. Первый круг ассоциаций. С самого начала я отверг несколько мелочей, забыв о том, что в нашем деле мелочей не бывает. Какой дурак придумал поговорку: “Все гениальное просто”. Ничего подобного: не только не гениальное, а даже все правдоподобное, жизненное, очень сложно. Вот пойди предугадай, что Горбушнн, боясь разоблачения перед женой, будет сознательно скрывать свое алиби. Прав был все-таки Песчанский: преждевременно напечатала заметку наша газета. Конечно, Горбушина трудно назвать светлой личностью, вел он себя как самый настоящий подонок. Но все же он не убийца. Подонок, мерзавец, трус, но не убийца, хотя я знаю случаи, когда убивали из-за трусости. Зря многие думают, что трусость безобидное качество, от которого страдает только ее обладатель. Трусы предают, позволяют совершать при них преступления, а часто сами совершают их именно из-за трусости. Вот такой субъект вполне мог убить Клаву, чтобы не быть разоблаченным перед своей женой, которую, видно, боится до полусмерти. Клаву мог, но вот Карпова? По всем имеющимся у меня данным они даже не были знакомы. Нет, это сделал не Горбушин.

— Тогда кто? — не вытерпел я.

Лазарев удивленно посмотрел на меня.

— Кто? Тот, кому это выгодно — как сказал Николай Николаевич. Впрочем, это он повторил слова кого-то из древних. Любое преступление, и тем более такое страшное, как убийство, имеет свои причины, мотивы. В противном случае оно совершено человеком ненормальным. Какие мотивы могли быть в данном случае: ревность? Корысть? Месть?

Что я знал о Карпове? У него учился мой сын. Несколько раз я встречал Карпова в школе на родительских собраниях. Близко с ним не знаком. Передо мной лежало личное дело Карпова, изъятое из канцелярии школы, где он работал учителем географии. Я еще раз просмотрел пожелтевшую папку.

— А может быть, все-таки это сделал Горбуши”, — подумал я почему-то вслух.

Да, надо довести до конца версию с Горбушиным, и, подняв телефонную трубку, попросил соединить меня с директором леспромхоза Сабировым. Через несколько секунд я услышал сквозь потрескивания и шумы голос директора:

— Сабиров слушает.

— Привет, Сафар Асхатович. Лазарев звонит, прости, что поздно беспокою.

— Ничего, ничего, Сергей Васильевич, всегда рад тебя слышать. — Сафар говорил с легким акцентом, слегка растягивая гласные. — Что-нибудь случилось?

— Нет, просто хочу навести справку. Что гам у тебя случилось с поварихой?

— Ничего не случилось, все в порядке.

— Ты мне скажи, она работает или нет?

— Как — работает, бала будет у нее, бала.

— Что, — не понял я, — что будет?

— Бала, говорю, ребенок по-русски. С завтрашнего дня нового человека беру. А что, уже пожаловался кто-нибудь?

— Нет, никто не жаловался. Спасибо, Сафар. Поговорив с директором еще немного, я положил трубку.

И тут же снова поднял ее, чтобы ответить на звонок.