Мир Софии

— Я помню.

— Значит, мои теперешние речи будут прочитаны Хильдой, поскольку однажды, сидя в Ливане, ее отец вообразил, будто я рассказываю тебе, что он сидит в Ливане… и воображает, будто я рассказываю тебе, что он сидит в Ливане…

София совсем запуталась. Она попыталась обдумать то, что услышала от Альберто Нокса о Беркли и романтиках. А он тем временем продолжал:

— Так что нечего им задирать нос, а тем более смеяться, потому что хорошо смеется тот, кто смеется последним.

— Кому «им»?

— Хильде с отцом. Разве у нас не о них разговор?

— А почему им не стоит задирать нос?

— Потому что не исключено, что они тоже всего лишь сознание!

— Как такое возможно?

— Если такое было возможно для Беркли и романтиков, значит, возможно и для них. Например, майор — всего лишь иллюзия, фикция, образ из книги, в которой рассказывается о нем и Хильде, как, впрочем, и о нас, поскольку мы составляем часть их жизни.

— Это было бы еще хуже. Тогда мы стали бы иллюзиями иллюзий.

— Тем не менее вполне возможно, что где-нибудь сидит совсем другой писатель и сочиняет книгу о майоре миротворческих сил ООН Альберте Наге, который пишет книгу для своей дочери Хильды. В этой книге идет речь о некоем Альберто Ноксе, который вдруг начал посылать скромные лекции по философии Софии Амуннсен, проживающей по адресу: Клёвервейен, дом три.

— Неужели ты так считаешь?

— Я только говорю, что это возможно. Для нас, София, этот писатель был бы «скрытым Богом». Хотя и мы сами, и все наши слова и поступки обязаны своим существованием ему, поскольку мы — это он, мы оставались бы в неведении о нем, потому что сидим в самой маленькой из вложенных друг в друга шкатулок [48] .

После этих слов София и Альберто очень долго сидели в молчании. Прервала его София:

— Но если действительно существует такой писатель, который сочиняет историю о том, как Хильдин отец сочиняет в Ливане историю про нас…

48

Имеется в виду принцип матрешки.

— Да?

— …тогда ему тоже нечего задаваться.

— Что ты имеешь в виду?

— Предположим, и ты, и я, и Хильда — все мы живем в глубинах его мозга. Но почему не предположить, что и он сам живет в чьем-то — более высоком, чем его, — сознании?

— Это тоже вполне возможно, София, — закивал Альберто. — И если это так, он специально позволил нам вести нашу философскую беседу, чтобы намекнуть на такую возможность. Значит, он хотел подчеркнуть, что он тоже всего лишь беззащитная иллюзия и что книга, в которой живут своей жизнью Хильда и София, на самом деле представляет собой учебник философии.

— Учебник?

— Ведь наши с тобой беседы, София, наши диалоги…

— Да?

— На самом деле они не более чем монолог.

— Ну вот, теперь все свелось к сознанию и духу. Хорошо хоть философы какие-то остались. А философия, которая столь гордо начиналась с Фалеса, Эмпедокла и Демокрита, неужели она зайдет в тупик?

— Ни в коем случае. Я расскажу тебе о Гегеле, первом философе, попытавшемся спасти философию после того, как романтизм свел все сущее к духу.

— Я с нетерпением жду.

— Чтобы нас больше не прерывали разные иллюзии, давай войдем в дом.

— К тому же на улице стало прохладно.

— Конец раздела!

ГЕГЕЛЬ

…разумно то, что диктует тебе жизнь…

Хильда выронила из рук папку, и она со стуком упала на пол.

Девочка осталась лежать в кровати и смотреть на потолок, где что-то вертелось и вращалось.

Отец действительно совсем заморочил ей голову. Вот негодяй! Как он только может?!

София попыталась обратиться прямо к Хильде, призывая ее взбунтоваться против отца. И, надо сказать, ей таки удалось навести Хильду на одну мысль. Подсказать один план…

Что бы ни придумали София и Альберто, ее отцу не будет от этого ни жарко ни холодно. Зато у Хильды — а через нее и у Софии — возможностей досадить ему куда больше.

Она была согласна с Софией и Альберто, что отец зашел слишком далеко в своих играх с иллюзиями. Пусть он сам выдумал Альберто и Софию, все равно он не вправе измываться над ними, его власти надо положить предел.

Бедные София и Альберто! Они так же беззащитны перед прихотями майоровой фантазии, как экран — перед крутящим фильм киномехаником.

Ничего, пускай только явится домой, Хильда ему покажет! Она представила себе, какую сыграет с ним шутку…

Хильда подошла к окну и бросила взгляд на залив. Было уже около двух часов. Распахнув створки окна, она прокричала в сторону лодочного сарая:

— Мама!

Вскоре из сарая показалась мамина фигура.

— Я через час принесу тебе бутерброды. Хорошо?

— Ага…

— Только прочитаю о Гегеле.

Альберто и София сели в кресла перед окном, обращенным к озеру.

— Георг Вильгельм Фридрих Гегель был законнорожденным детищем романтизма, — приступил к новому рассказу Альберто. — Можно сказать, что он развивался вместе с национальным духом Германии. Родился Гегель в Штутгарте в 1770 году и в восемнадцать лет начал изучать богословие в городе Тюбингене. С 1799 года он сотрудничает с Шеллингом в Йене, а это был период наиболее бурного расцвета романтического движения. После йенской доцентуры он получает место профессора в Хайдельберге, который к тому времени становится центром немецкого национального романтизма. В 1818 году он переезжает в Берлин и до конца жизни остается профессором тамошнего университета — как раз когда роль духовного центра Германии перешла к Берлину. В ноябре 1831 года Гегель умирает от холеры, однако «гегельянство» уже пустило корни почти во всех германских университетах.

— Иными словами, он получил от жизни все, что только мог.

— Да, причем то же можно сказать и о его философии: Гегель объединил в своем учении и развил далее самые разнообразные идеи, имевшие хождение среди романтиков. Но он был весьма критично настроен, например, к философии Шеллинга.

— Что же он критиковал?

— И Шеллинг, и другие романтики считали основой бытия то, что они называли «мировым духом». Гегель также пользуется выражением «мировой дух», однако придает ему новое значение. Говоря о «мировом духе», или «мировом разуме», Гегель имеет в виду совокупность всех человеческих высказываний. Ведь «духом» обладает только человек. Гегель прослеживает развитие «мирового духа» (в этом смысле слова) на протяжении истории. Самое главное — помнить, что он рассуждает о жизни, мыслях и культуре не кого-нибудь, а человека.