Мир тесен

Помнишь ст. лейтенанта Вьюгина? Конечно, помнишь, он нам свадьбу устроил. Ну вот, был у меня с ним разговор. Вьюгин участвовал в том переходе на торп. катере, боцманом тогда плавал, и был на Гогланде, так что в курсе событий. Так вот, он прямо говорит: не было возможности выслать с Гогланда корабли на помощь нашему транспорту. Это значило бы послать их на гибель (минное поле, воздействие авиации противника). Я ему говорю: «А лейтенант Варганов разве не пошел на гибель, прикрыв дымзавесой наш поврежденный катер?» — «Это, — говорит, — разные вещи». — «Нет, одно и то же». — «Снизу, — говорит, — с нашего уровня, видно не так далеко, как сверху. Командование рассматривало положение и приняло правильное решение». А по-моему, с какого уровня ни смотри, прежде всего надо спасать людей. Ну хотя бы попытку сделать. Или, может, чем выше точка зрения, тем меньше кажется человек? Но ведь человек не муравей. Каждый, даже самый незаметный, имеет имя, живую душу и надежду на будущее. Как же можно его не замечать?

Ладно. Расфилософствовался. Это все потому, что мы теперь хорошо живем. Нам отвели для жилья Народный дом, в кубрике тепло, спим на койках, на простынях, под одеялами. Светка, до чего здорово это — спать раздетым!…»

«…совершенно прав. У человека живая душа, а душу надо спасать. Ведь живем не поодиночке, а вместе. Борька, как я рада, что думаю так же, как ты! Миленький ты мой! В институте девчонки не верят, что я замужем. Если я у тебя «финтивная», то ты у меня «мифический муж» — так одна новая подружка выразилась. А я хвастаюсь: у меня муж умный и хороший! После войны вылечим ему зубы, и ему вообще цены не будет!

Боренька, меня вызывали в райжилотдел. Со мной говорил замзав, дядька, кажется, не вредный, в офиц. форме без погон, с орденом Кр. Звезды и гв. знаком. Я все изложила. Он говорит, не имею оснований вам не верить, товарищ Земскова (так и назвал, и меня прямо радостью окатило!). С такими, говорит, глазами, как у вас, нельзя обманывать. Представляешь, Борька?! Я говорю, никогда никого не обманывала. Ладно, говорит. Но вы, как сознательная комсомолка, понять должны, что в Ленинграде большая квартирная нужда, возвращаются эвакуированные, много разрушенных домов. Напишите своему мужу, что по закону он имеет право на свою жилплощадь, но ввиду излишков его 2-комнатная квартира будет передана более нуждающемуся, а ему (то есть тебе) предоставим комнату в пределах нашего района. Пусть он (то есть ты) в 2-недельный срок напишет нам заявление о своем согласии, а если не согласен, пусть тоже напишет, мы рассмотрим. Боря, по-моему, не соглашайся. Это твоя квартира, ты тут родился, и почему это для нас две комнаты — излишки? Почему надо их отдавать начальнику, как ты говоришь, вошебойки?…»

«…очень красивый теперь, когда снегом присыпало разрушения в центре. Сказочный город со средневековыми башнями, шпилями. Вот в таких городах жили раньше феи, алхимики и трубочисты. Кончится война, привезу тебя в Таллин и послушаю, как ты будешь ахать от восхищения.

Написал заявление, прилагаю к письму. Черт с ними, пусть дают комнату. Наверно, нуждающихся действительно очень много, чего ж я буду выкамариваться. Мы вдвоем и в одной комнате прекрасно поместимся. Как это поется: мне с моей милкой и в шалаше рай…

Светка, как давно я тебя не целовал!

А скоро уже весна. Скоро спустим свои кораблики с кильблоков на воду — и снова вперед, москитный флот!»

«…глупый ты, глупый! Вдвоем в одной комнате ему хорошо. А если втроем?

Вот так-то, Боренька. Теперь уже точно знаю: будет ребенок…»

Последняя военная весна — как описать ее нетерпение и ярость, ее затяжные штормы и гул ветра на морском просторе, желтые, с кровью, закаты, недолгие стоянки в новых маневренных базах, островерхие крыши Мемеля, голодных немок в Кранце, мучительную горечь последних потерь?

Нам-то еще ничего: зимой отстаивались, отдыхали в Таллине, тралили сухофрукты в компоте. А вот дивизион «деревяшек» (Д-третьих), которым командовал капитан третьего ранга Осецкий, и зимой воевал. В феврале катера этого дивизиона совершили двухсотмильный переход из Кихельконны, что на западном берегу Эзеля, в Свенту — небольшую рыбацкую гавань южнее Либавы.

Вы, наверное, знаете, какие события в Прибалтике предшествовали этому. Еще в октябре войска генерала Баграмяна вышли в районе Паланга — Руцава к балтийскому побережью, отрезав группу армий противника от Восточной Пруссии. Так образовался Курляндский плацдарм. Между портами этого плацдарма — Либавой и Виндавой — и портами Германии оживились морские сообщения. Немцы начали вывозить из «котла» войска и боевую технику. Ставка поставила Балтфлоту боевую задачу — воспрепятствовать немецким морским перевозкам, запереть Курляндский плацдарм с моря. А сил в резко расширившейся операционной зоне флота было немного. Из портов Финляндии, вышедшей из войны, действовали в этой зоне наши подводные лодки. Спешно перебрасывались к обводам плацдарма флотские полки штурмовой и бомбардировочной авиации. И вот — торпедные катера…

Ревел на Балтике неутихающий шторм. По-зимнему тяжелые валы всю долгую ночь накатывались на катера Осецкого, идущие без огней. Палубы и оружие покрылись толстой коркой льда. Промерзла мокрая одежда, люди — стояли в ледяных панцирях. Отяжелевшие катера плохо слушались рулей и моторов. Бедой грозило ночное море — но на рассвете сигнальщики увидели полоску низкого берега. Дивштурман не ошибся в счислении. Катера один за другим втянулись в устье реки Свенты. В следующую же ночь экипажи, отдохнувшие от стужи и качки, снова вышли в стужу и качку — в ночной поиск в районе Либавы. И так — каждую ночь.

В марте дивизион перебазировался в Мемель. Тогда же, в оттепельные мартовские дни, покатили в Мемель и мы. Я не оговорился. Наши катера погрузили на железнодорожные платформы, закрепили — и прощальный паровозный гудок огласил бледное таллинское небо, в котором кружили отощавшие за зиму чайки.

Не стану описывать переезд. Из трубы паровоза, как водится, густо шел дым, и к концу путешествия чехлы на катерах да и наши лица изрядно закоптились. В Мемель въехали под вечер, ночевали на запасных путях. Всю ночь посвистывали маневровые паровозы, багровая луна низко стояла в темном небе.

На следующий день кран спустил катера на воду. Это была грязноватая вода реки Данге при впадении в залив Куриш Гаф. Отсюда узкий пролив между Мемелем и косой Курише Нерунг вел в открытое море.

Ранняя весна уже пригрела город, растопила и спустила в водосточные трубы снег с крутых двускатных крыш. Зияли на желтых и серых стенах домов на набережной черные проломы — следы недавнего штурма.

На катерах шла большая приборка. Мы драили, отмывали свой «Саратовец» от сухопутной жизни, от дорожной копоти. Я с помощью Штукина выволок из ямы тяжелые ящики аккумуляторов, как следует вычистил днище отсека, где сгустился весь холод таллинской зимы.

— Старшина, — сказал Штукин, когда мы поднялись на стенку покурить. — Не знаешь, сколько лет надо учиться на офицера?

Я посмотрел на его круглое детское лицо, не знающее бритвы. Глаза у Штукина, прищуренные на солнце, были прозрачно-голубоватые, словно подернутые неоттаявшим ледком. Нет, Сережа Штукин не был теперь похож на растерянного дрозденка, выпавшего из гнезда.

В Моонзундских операциях этот нескладный с виду юнга обратил на себя внимание. Мичман Немировский опознал в нем, как он выразился, «урожденного моряка» (высшая похвала у матерого морского волка). Недавно Штукину «приклепали» на погоны лычку старшего краснофлотца. Он, наверно, скоро выйдет в боцмана.

— Четыре года, — сказал я. — Дай-ка прикурить.

По дороге из Таллина в Мемель на какой-то станции Гарбуз выпросил у меня зажигалку, дня два не отдавал, а потом признался, что потерял. Очень было жалко ее. Такая, знаете, в виде снарядика, с завинчивающимся колпачком, подаренная Вьюгиным в день свадьбы. Разозлился я тогда на Гарбуза — да что толку? Ну, потерял и потерял.

— Но в училище принимают со средним образованием. А у тебя…

— Шесть классов. А если я с флота — может, примут?