Мир тесен

— Давай сперва довоюем, Сережа, а потом уж подумаем об училище.

Но сам я, между прочим, тоже стал задумываться о таких вещах. Война-то шла к концу. А у меня теперь семья… ребенок будет… Мысль о ребенке не столько радовала, сколько страшила. Совершенно я не представлял себя с кричащим свертком на руках. А он кричит, кушать просит. Чем я буду кормить семью? Моего старшинского оклада разве что на макароны хватит. Ну, может, еще и на спички… Как и Светкиной стипендии… Тут было над чем поломать голову. Проще всего идти в высшее училище, стать офицером… хоть и не чувствовал я в себе, по правде, такого призвания…

Но сперва, конечно, надо довоевать.

Еженощно уходили на поиск. Ледяные ночи в море под Либавой! На всю жизнь вы врезались в память. А ветер! Он наполнял раструбы вентиляции протяжным гулким воем. То был не стесненный береговыми узкостями ветер открытого моря. Черная вода с призрачными разводами пены на гребнях качала, подбрасывала катер. Где-то шли ночные конвои противника — и другим группам катеров удавалось их находить и атаковать. А нашему звену не везло. Мы возвращались под утро в Мемель злые, измученные. Лейтенант Макшеев, жаждавший атак и славы, психовал. Раскричался вдруг на боцмана Немировского из-за нечищеных поручней, из-за пятнышка ржи на прожекторе, а боцман хмуро молчал, но в его молчании было больше вольтажа, чем если бы он разразился громом. А сам Макшеев, слышал я краем уха, получил втык от Вьюгина за то, что однажды оторвался в море от группы, и ходил мрачный, не сыпал, по своему обыкновению, шутками и анекдотами.

Да еще эта история с Фрицем…

Береговая база разместилась на набережной, неподалеку от стоянки катеров, в первом этаже бывшего склада. В обеденный час у каменного крыльца крутилась белая, в черных пятнах собачонка, дворняга, в чьей тощей фигуре, однако, содержался намек на родство с фокстерьером. Запахи камбуза кружили, должно быть, ей голову. Но людей собачка боялась. Стоило кому-нибудь шагнуть, подзывая, с протянутой рукой, как тотчас юркий песик исчезал. Он хорошо знал здешние подвалы и подворотни.

Так вот, Штукин сумел войти к этому несчастному, оголодавшему существу в доверие. Как ему это удалось, не знаю, но уже несколько дней спустя песик, завидев его, крутил обрубком хвоста со скоростью две тысячи оборотов. С жадностью, превосходившей все виденное мной (а я, как вы знаете, повидал), он пожирал все, что выносил ему из столовой Штукин, — хлеб, пшенку, тушеную капусту, даже компот безотказно лакал из консервной банки из-под рыбы. Он прыгал у ног Штукина, лизал ему руки, а тот, ухмыляясь, трепал его за уши. Я назвал песика Фрицем, кличка прилипла, и уже сам песик, носивший при немцах, само собой, другое имя, отзывался на нее.

Фриц провожал нас, когда мы вечером уходили в море. И каждый раз, возвращаясь с моря, мы видели на набережной, у места нашей стоянки, белую, в пятнах, фигурку — этакий маячок, терпеливый сгусток преданности. Сидел ли Фриц всю ночь, поджидая нас? Штукин говорил, что ночью Фриц спит в подвале, но к нашему возвращению непременно занимает свой пост. А ведь возвращались мы в разное время. Каким-то образом Фриц чуял это.

Однажды, выйдя из столовой на весеннее солнышко, мы неторопливо закурили. Фриц был тут как тут. Мигом убрал с обрывка газеты вареную картошку с волокнами консервированного мяса и, сытый и благодарный, крутился возле Штукина. А Гарбуз подобрал валявшуюся палку и, наставив ее, как ружье, на Фрица, прокричал: «Ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту!» Ох, что сделалось с Фрицем! Припав на передние лапы, он оскалил мелкие острые зубы, злобно зарычал, взлаивая, и попятился, попятился, не зная, как себя уберечь. Его тщедушное тельце сотрясалось от злости и страха. Гарбуз захохотал и двинулся на пса, продолжая «стрелять». Фриц, истерически взвизгнув, метнулся за крыльцо и исчез.

Штукин выхватил палку из рук Гарбуза:

— Зачем пугаешь собаку?

— А что такое? — У Гарбуза на остреньком лице сияли от удовольствия веснушки. — Поиграться нельзя?

— Видишь же, он боится. По нему стреляли. Зачем мучить?

— Никто не мучит. Заткнись, Косопузый.

Ну ладно. Повздорили два соловецких дружка — потом помирятся. Чего там — из-за собаки-то. Собака, как известно, не человек, хотя и у нее, между прочим, живая душа. Разве нет?

В следующую ночь мы наконец-то настигли немецкий конвой. Вся группа катеров атаковала, прорвавшись сквозь остервенелый огонь, и пустила ко дну два транспорта и сторожевик. Сторожевик потопили мы, наш катер, — Макшеев точненько влепил обе торпеды. Мы радовались, черт побери, а больше всех радовался сам лейтенант Макшеев. Он самолично, потребовав у боцмана краски, закрасил в звезде на рубке единицу, означавшую потопленный корабль — БДБ в гавани Мынту, — и намалевал крупное «2».

После обеда я сладко уснул в кубрике на береговой базе, как вдруг меня грубо разбудили. Сквозь тающий, как при затемнении в кино, обрывок сна я увидел лицо Дедкова, накрытое, как изба соломенной крышей, бледной шевелюрой.

— Юнги дерутся! — тряс он меня за плечо.

— Ну, разними, — пробормотал я. Ужасно не хотелось вставать.

— Да не даются они! Бегим, старшина!

И мы «побегли» за угол, за груду развалин разоренной жизни.

— Эй, соловьи-разбойники! — крикнул я, подбегая. — Прекратить драку!

Но они уже прекратили. На краю огромной воронки, заполненной бурой водой, сидел на корточках Штукин, промывал глаз. Около него вертелся, тонко поскуливая, сострадающий Фриц. Гарбуз стоял поодаль с разбитым носом, озабоченно осматривал свои часы. У него на днях появились наручные часы на ремешке, он хвастал в кубрике: «Пятнадцать камней!» Часы заводились громко, как трактор. По словам Гарбуза, он выменял их у какого-то литовца на хлеб и консервы. (Я сильно подозревал, что в обмене участвовала и моя зажигалка.)

Схватив драчунов под руки, я без лишних разговоров поволок их в санчасть, обосновавшуюся на задворках береговой базы. Друг Шунтиков, к счастью, оказался на месте, а врача не было. Пока Иоганн Себастьян делал юнгам примочки, я высказывался, не стесняя себя в выражениях. Суть высказываний заключалась в том, что на бригаде торпедных катеров все только и мечтают о покое, который наступит после того, как обоих юнг спишут к такой-то матери. Штукин угрюмо молчал, сопел. А Гарбуз, придерживая марлю со свинцовой примочкой на носу, крикнул дурным голосом:

— Ну и пусть спишут! Мне в герои не надо! Подумаешь, собачий заступник!

— Зачем ты дразнишь этого Фрица? — спросил я. — Что тебе за радость пугать животное?

Гарбуз сквозь разбитый нос издал звук, который можно было понять так: каждый развлекается как умеет.

— Дыхнуть не даете, — зло сказал он. — То нельзя, это нельзя. Даже кошку не тронь.

— Что еще за кошка? — спросил я.

Неприятно осклабясь, он выдал байку: на корабле происшествие, командир вызывает старпома и делает ему замечание, старпом вызывает командира БЧ (боевой части) и втыкает выговор, БЧ вызывает старшину группы и снимает с него стружку, старшина группы орет на командира отделения, тот материт матроса, и вот обруганный матрос выходит на верхнюю палубу, видит: идет корабельная кошка. Ка-ак он даст ей ногой под хвост…

— Ишь, расплакался! — выкрикнул вдруг Дедков, молча стоявший у окна санчасти. — Да у тебя язык длинней кошачьего хвоста! Тебе только слово скажи — от твоих грубостев бензином не отмоешься!

— А не надо мне говорить, — буркнул Гарбуз.

— Как не надо, если сачкуешь? Старшина! — устремил Дедков на меня взгляд, взыскующий справедливости. — Не могу я с Гарбyзом! Пускай заберут на другой катер!

— Это не ко мне, — прервал я. — Подай рапорт командиру.

— Гáрбуз я, а не арбуз, — сказал строптивый юнга. Нос у него пылал, как левый отличительный огонь на корабельном борту.