Мираж

Скоблин молча кивнул и опустил взгляд — опасался, что Кутепов заметит с трудом скрываемое профессиональное презрение. Разве можно мельчить войска в такой обстановке и не предпринимать решительных действий?

— Я переношу свой штаб в Курск, — продолжал Кутепов. — Штаб Корниловской дивизии остаётся здесь.

20 октября полковник Скоблин своей властью приказал оставить Орел.

В штабе корпуса Кутепов собрал совещание большинства офицеров — всех, кто оказался поблизости и не был занят службой.

На большой карте на стене — в центре Москва. Чуть южнее, совсем недалеко, всего 300 километров — Орел. Здесь остановилась чёрная стрела кутеповского корпуса. На её пути к Москве несколько разрозненных красных кружков разбитых красных войск. Слева от Карачева большие жирные красные стрелы, впивающиеся в бок 1-го корпуса.

Генерал кратко охарактеризовал обстановку и попросил высказаться всех желающих, начиная с младших офицеров. Сразу поднялся штабс-капитан Яскевич, это был уже не прежний мальчик, а опытный офицер, но говорил он, волнуясь:

— Моё мнение таково. Прежде всего надо приказать всем штабам выйти из вагонов, а свои обозы, больных и раненых отправить как можно дальше в тыл. Затем собрать в один кулак все наши полки и обрушиться ими на Латышскую дивизию. Латыши уже сильно потрёпаны корниловцами, и 1-й корпус без сомнения уничтожит всю Латышскую дивизию. Все остальные советские полки будут потом не страшны. Мы снова возьмём Орел, и, не задерживаясь в нём, нам надо будет идти быстрым маршем на Москву. За Орлом, кроме только что мобилизованных частей, мы никого не встретим и Москву возьмём. Это произведёт сильнейшее впечатление на все красные армии. Карты большевиков будут спутаны, советские войска потеряют управление. Наверняка кавалерия Будённого будет громить наши тылы, но с нею быстро случится то же, что было с казаками Мамонтова, — обозы разбухнут от награбленного добра, и весь её порыв спадёт. Удар Будённого по Харькову был бы даже полезен для тыла, многим поневоле пришлось бы взяться за винтовки...

— Штаб армии никогда не согласится с вашим планом, — прервал Яскевича Кутепов.

— Об этой операции надо только предупредить штаб армии, а потом немедленно оборвать с ним всю связь...

— Это предложение обсуждаться не будет, — сказал Кутепов.

Выслушав другие выступления, он принял решение:

— Корпус наступает на Орел и на Кромы.

Капитан Дымников не только не выступал, но и почти не слушал. Все кровавые месяцы Гражданской войны, начиная с января 18-го, он видел себя участником большого дела и чувствовал, что его собственные поступки, его поведение в бою влияют на ход дела. Последние же дни им овладела апатия. Он сравнивал себя с гонимым на убой, сражающимся неизвестно за что подневольным рабом-воином, ощущал себя щепкой, швыряемой волнами истории... Это, кажется, из Толстого.

В конце осеннего дня вдруг выглянуло солнце, захотелось окунуться в его скудные лучи, и после совещания многие офицеры стояли на улице, продолжая спорить. Большая группа столпилась вокруг Яскевича. Одни его поддерживали, другие обвиняли в мальчишестве.

— Вспомните март 1814-го, — отбивался Яскевич, — гениальное решение союзников идти на Париж! В этом не было военной необходимости. Даже была опасность — Бонапарт мог ударить во фланг. Но они взяли Париж, и кампания была окончена.

— Позвольте, но там же было превосходство сил, — возразил кто-то.

— Но там же был великий полководец! — возразил Яскевич. — А нам предлагают контрнаступление в расходящихся направлениях, что осуждается в любом учебнике.

— Нам не предлагают, а приказывают.

— Тем хуже.

— Дымников с трудом вытащил штабс-капитана из толпы спорщиков.

— Пойдёмте, Виктор, выпьем — на рассвете мне выступать на Кромы, на «расходящееся направление». Донесут Кутепову, что вы его носом в учебник тычете.

Последующие несколько часов, почти сутки, оказались расколотыми на несколько совершенно разных кусков-эпизодов, но всё было соединено тонким, но крепким как сталь, вросшим в организм ещё в юнкерские времена, особенным нервом: исполнение офицерского долга. Время выхода батареи, маршрут движения, конечная цель, боевая задача — всё это он помнил в любом состоянии. Не помехой были и обстоятельства этой ночи, начавшейся тем, что в каком-то грязном подъезде Яскевич прикрывал его операцию по доставанию английских фунтов из специального пояса-подсумка. Раскололось не только время, но и сам Леонтий, его сознание, его представление о себе. В том же подъезде он некоторое время думал, что лучше достать из-под шинели — деньги или наган, чтобы застрелить человека, с которым спала Марыся.

Потом в подвале у какого-то армянина, где на столиках лежали горы свежих яблок, пили настоящий французский коньяк. И Леонтий раскалывал, разламывал себя, как яблоко для закуски.

— Рассказывай, Витя, про мадам Крайскую. Как ты с ней?

С неприлично острым интересом слушал:

— Она сказала: «Жарко. Раздень же меня...» А у неё, знаете, такое прекрасное тонкое голубое бельё.

Дымников слушал и мысленно называл себя извращенцем, сумасшедшим декадентом, начитавшимся Вербицкой и Арцыбашева...

Но помнил точно, что армянин ходил за бутылкой три раза.

И как-то без перехода вдруг оказался перед своей батареей верхом на любимом Стане. Рядом ехал заместитель командира батареи штабс-капитан Воронцов, он смотрел на Леонтия с удивлением и некоторым восхищением.

— Когда вы явились на рассвете, я растерялся, — говорил Воронцов. — Вы никого и ничего не видели. На меня, как на столб, натолкнулись и пошли дальше. И вдруг ровно в шесть ноль-ноль выходите и начинаете командовать.

— Офицерская привычка командовать, — сказал Леонтий, а сам чуть ли не с ужасом подумал, что только сейчас проснулся.

Шёл первый, ещё ненастоящий снег, щекотал лицо и шею, таял на дороге. Ехали по невысокому сосновому лесу. Стрельба доносилась откуда-то издалека.

— До огневой позиции ещё вёрст пять, — сказал Воронцов. — Я сейчас по карте смотрел.

Слева от дороги лес начал редеть, вдруг открылась большая поляна, а по ней скакали всадники с красными звёздами на шлемах. И вновь сработал тот особенный нерв — Дымников ещё не совсем понял, что происходит, но уже командовал: «Стой! С передков! Хобота налево! Картечью беглый огонь!»

В передке каждого орудия 16 шрапнелей с установкой трубки «на картечь» — это значит, что снаряд взрывается в 15 метрах от орудия, а гроздья огня и железа бьют врага прямо в лицо.

Израсходовали всего снарядов 5—7, и бой закончился. Оказывается, красных преследовал кавалерийский отряд дроздовцев. Теперь на серой гнилой хвое, припорошённой снегом, лежали убитые красноармейцы, а дроздовский ротмистр в бараньей папахе, сдвинутой чуть не на ухо, с развевающимся рыжим вихром, допрашивал пленных.