Мириад островов

— Женская солидарность?

— Так это называется. Ты угадала.

— Попахивает развратом.

— Нимало Разврат в Сконде лежит в совершенно ином месте. Связан с нарушением клятв любого рода, в том числе супружеских и вассальных. Не оговорено специально — значит разрешено.

Как-то незаметно, за интересным разговором, шествие оказалось на небольшой круглой площади. Гранитные плиты рядами ступеней поднимались к крытой ротонде, почти беседке с резными сталактитами колонн и крестом наверху: небольшой, четырехконечный и равносторонний, он покоился на огромном полумесяце с рогами, задранными до самой поперечины.

То и была Часовня Странников: место, где все они испрашивали успеха в делах, что привели их в город, жизненного благополучия и доброго пути назад, когда для того настанет время.

Несмотря на довольно-таки раннее утро, народ здесь уже толпился — цветочницы, скромно наряженные в сарафаны и платки, один конец которых прикрывал рот, торговали в основном чайными розами всех оттенков — от желтовато-белого до цвета запекшейся крови.

— Тратиться необязательно — вся здешняя клумба к вечеру так и так перекочует внутрь, — шепнула Орри, однако кинула монетку, взяла два цветка себе и Галине: один редкостного цвета корицы — Галине, белоснежный — себе.

Внутри было так тихо, будто и не стояло здесь никого плечом к плечу.

Над толпой возвышалось нечто вроде католической дароносицы, какие Галина видела в храме на Лубянке: золотого солнца на тонкой ножке, с извитыми лучами и своего рода линзой в середине. Там, меж двух толстых пластин горного хрусталя и скрещении лучей, падающих из широкого тройного витража, нечто сияло как бы своим собственным, тёмным светом.

Подобие бутона чёрной розы с сомкнутыми устами и выпуклыми прожилками на обратной стороне лепестков.

— Это её сердце, — благоговейно прошептала Орри. — Сердце женщины, которая прославила наш пол. Не касался его резец ювелира — как подняли из праха, так оно и осталось.

— Неправдоподобно, — в ответ прошептала Галина.

— Прекрасное всегда оставляет довольно места для веры, — ответил со стороны некто третий. — Посмотрите на витраж, если усомнились в правдивости легенды, — это поистине библия для неграмотных и неискушённых.

На стекле были изображены три картины.

Девушка в белом одеянии до пят сходит с костра, держа в поводу вороного жеребца с заострённой шишечкой во лбу. Конь бьёт копытом, локоны девы развеваются по ветру, лицо сияет отвагой.

Военачальник со знаменем, древко коего упирается в стремя, и в латах скорее скондского, чем франзонского образца, верхом на том самом чёрном единороге. Шлем скрывает волосы, но одна прядь всё-таки выбивается наружу.

Снова он, только без кирасы или кольчуги, в одной рубахе и по колено в пламени. Огонь превращает веющие по воздуху волосы в своего рода нимб.

Понизу всех трёх витражей изысканным шрифтом и в одну вытянутую строку выбито:

«Ты свет земли, сияние небес, земли отрада,

Души моей неугасимая лампада,

Наполненная маслом, столь летучим…

Ты проблеск молнии в нагроможденной туче,

Я — сидры терпкий, благовонный дым.

Терновник тот когтями впился в кручу.

Молю, одень его своим огнем святым…»

— Это те самые стихи? Её предсмертные или посмертные стихи? — спросила Галина. — Которые она произнесла наподобие Скарпхеддина, сына Ньяля, когда пламя подступало уже к самому сердцу?

— Верно, Гали бинт Алексийа Рутенка, — ответил тот же голос, довольно низкий и звучный. — Я сделал рисунок надписи для резчика по камню, как раньше набросал эскиз триптиха для лучшего из наших живописцев по стеклу.

Девушка оглянулась, наконец, — и встретила яркий, яростный, невероятной синевы взгляд мужских глаз.

Чтобы разглядеть юношу во всей красе, ей пришлось задрать голову — это при том, что их отделяло двое человек и, примерно около полуметра чистого расстояния. Его плечи возвышались над остальным народом подобно скале. Светлые, пшенично-рыжие кудри были, вопреки скондскому обычаю, собраны в две толстых коротких косицы — знак опытного вояки. Бородки он не носил, одни усы жёсткой щеточкой. Черты лица были правильны — и в то же время казались на фоне того, к чему Галина успела привыкнуть, чужеродными. Впрочем, как и рост, и повадка, и даже какая-то особенная, будто светящаяся кожа без веснушек.

Мужчина дотронулся до цветов в руках Галины и Орихалхо, произнёс:

— Это предназначено святыне — так же, как и ваши мольбы.

Аккуратно вынул из пальцев и опустил в одну из высоких фарфоровых ваз, что стояли у алтаря. Двигался он так плавно, будто ничего не весил, — вернее, вся его масса ушла в силу.

— Ты ведёшь себя очень уверенно, мэс, — сказала Галина. — И знаешь моё имя. А твоё как?

— Оба ваших имени, — поправил он. — Я же сам зовусь Рауди Красноволк ибн Яхья Ас-Сагри, поборник чистоты и всадник пустыни.

Но тут из-за алтарного возвышения, накрытого тугим камчатным полотном, вышел священник, поднял руки к небесам, и началось ритуальное песнопение. Без поддержки каких-либо музыкальных инструментов, но очень слаженное. Сначала Галине почудилось в нём что-то от литургии, но здесь не поднимали над толпой святые дары и не преломляли хлеба. И время здесь текло очень быстро.

Расходились после молебна поодиночке или попарно — все явно под впечатлением увиденного. А уж Галина с Орри — и подавно.

— Что за гордец этот Рауди, — вздохнула ба-нэсхин. — Поистине дитя двух отцов. Вдвойне мужчина. Не успел рта раскрыть, а уж высказался в свою пользу. Его искусство — своего приношение на алтарь, а такое во славу Божию безымянно.

— Ревнуешь никак?

— К мужчине? Ой, нет: просто отмечаю факт.

— Знаешь его?

— Не хуже, чем он меня. Помнишь, я хотела тебе рассказать про переписчика?

— Неужели о Рауди?

— Такое вот совпадение. При Домах Книги писцы работают во множестве, Любому желающему вручают бумагу, чернильницу и тростниковый калам, чтобы он мог переписать понравившееся. Там же учат всем прекрасным почеркам и продвигают таланты. Наш Рудольф, или Красный Волк — так звучит его имя на Западе — и в грамоте, и в миниатюрах преуспел. Ты, кстати, заметила, что эти сквозные стеклянные мозаики выглядят не очень пропорционально — будто малую картинку увеличили раз в сто?

— Ой, нет, — Галина повторила за Орри присказку рассмеялась. — А ведь и правда. Только все равно красивые. Великого рутенского скульптора Бенвенуто Челлини обвиняли, что любой его монумент больше или меньше, но похож на статуэтку.

— Так ты слушаешь? Помнишь, на чём ты меня оборвала?

И Орри докончила историю. Яхья ибн-Юсуф, державший крепость Ас-Сагр для Братьев Чистоты, наполовину тайного общества, которое специализировалось как на утончённой философии, как и на защите восточных границ с оружием в руках, — так вот, он был прекраснейшим из плотских существ и в то же время «увечным полукровкой». Из тех, кого в особенности не любят: ни земной человек, ни морянин, ни морянка, ни привычная помесь. В Рутене таких вынуждают определяться со своим сексом и даже прибегать к хирургу.