Миссия выполнима

Новое путешествие опять тянулось слишком долго, чтобы он мог оценить его продолжительность, опираясь на одни только ощущения. Может быть, они ехали сорок пять минут, а может быть, три часа. Машина остановилась; они вытащили его и повели по хрустящему гравию. Вошли внутрь здания, свернули несколько раз, возможно, в каком-то коридоре. Спустились по крутым ступенькам, усыпанным камнями и щебенкой, – идти надо было очень осторожно, вслепую нащупывая дорогу. Под конец они втолкнули его в эту камеру, где развязали ему руки, сняли маску и вытащили кляп.

Его глаза не сразу привыкли к свету, и к тому времени, как он начал что-то видеть, они заперли дверь, предварительно сняв с него всю одежду, кроме нижнего белья.

В первый вечер Леди принесла ему большой кусок тушеной баранины на металлической тарелке и бутыль с кислым вином. Ахмед стоял в дверях, скрестив руки на груди, и смотрел, как он ест. На боку у него блестел черный револьвер.

– Не вздумай создавать себе проблем. Ты же не хочешь, чтобы твоя жена шла за твоим гробом под медленную органную музыку.

Они по-прежнему не показывали ему своих лиц – все, кроме Абдула, черного пилота, которого здесь, однако, не было. Фэрли предполагал, что Абдул вернулся на самолете туда, откуда они прилетели, или в какое-то другое место, во всяком случае, улетел.

Четыре часа спустя Леди и Ахмед оставили его одного, сидящего на корточках, униженного запахом своего немытого тела и резкой вонью какого-то дешевого дезинфицирующего средства.

Транквилизаторы замкнули его в тесную скорлупу, где он обитал, как пассивный наблюдатель, снедаемый периодическими вспышками страха, которые подавляла новая порция лекарства. Он смотрел на все с мутным сознанием и притуплёнными чувствами, ни на что не реагируя и не пытаясь думать.

В одиночной камере он постепенно начал приходить в себя.

Он сидел на кровати, прислонившись спиной к стене и упершись в колени подбородком, обняв свои ноги и уставясь неподвижным взглядом на торчавший напротив водопроводный кран В первый раз его разум шевельнулся с вялой неохотой. Понемногу его мышцы затекли, и он упал лицом на кровать, уткнувшись подбородком в сцепленные руки. В таком положении глазам было темно, и он решил немного подремать, но его сознание уже очнулось от долгой спячки, и он начал размышлять.

До сегодняшнего дня он понимал, что у него есть только два выхода – убийство или освобождение; и то и другое от него не зависело, что бы он об этом ни думал и как бы ни поступал. И он замер в опасном состоянии неопределенного равновесия, которое, сколько бы оно ни продолжалось, должно было закончиться свободой или смертью.

Но теперь он понял, что в своих размышлениях он может пойти и дальше.

Первым делом он подумал о побеге. Он прикинул несколько разных невероятных способов бегства и мысленно поиграл с ними, но потом отказался от всех по одной простой причине: он не был героем кинобоевика, ничего не знал о физической борьбе и не умел выбираться из тюрьмы. Кроме того, ему было неизвестно, что находится за дверью его камеры.

Они кормили его, чтобы он не умер с голоду; они не причиняли ему физического вреда. Во время похищения они сделали все, чтобы оставить его целым и невредимым. Они использовали его, как предмет торговли; значит, он был нужен им живым.

Они не стали бы предпринимать такие усилия, если бы в конце концов собирались его убить. И они не показывали ему свои лица – он особенно цеплялся за эту мысль.

Он раздумывал об этом всю ночь. Иногда он верил, что его отпустят. Иногда ему казалось, что они его используют и потом выбросят, как выжатый лимон, как ненужную сломанную вещь. В такие минуты его прошибал холодный пот.

Потом он стал думать о Джанет и ее неродившемся ребенке, о том, какие последствия все это может оказать на нее. Вернее – на них.

Мысль о ребенке и Джанет вызвала в нем первую вспышку гнева.

До сих пор он смотрел на все случившееся с ним довольно отстраненно, с объективной точки зрения. В каком-то смысле его похищение было продолжением политики – чем-то вроде военной операции. Быть может, гнусной, непростительной, ужасной, но в определенной степени оправданной.

Однако теперь он увидел в этом личную обиду. Они не имели права, подумал он. Этому не может быть никаких оправданий. Обречь беременную женщину и двух детей-подростков на агонию полного неведения…

Из политического дело стало чисто личным, и, как только это произошло, в нем проснулось новое чувство – ненависть.

Он не понимал, почему ему понадобилось так много времени, чтобы начать думать о Джанет и детях. Он вспомнил о них только сейчас, когда прошло уже – сколько? Три дня? Четыре?

Все это время его разум трусливо искал убежища в бессмысленном отчаянии. В его затуманенном мозгу рой мелких испуганных мыслей вращался вокруг его собственной персоны – позиция законченного эгоиста, которую он всегда презирал…

Он должен узнать, кто эти твари. Он должен проникнуть сквозь их бурнусы и поддельные голоса. Он должен искать все, даже самые мелкие улики.

К тому времени когда они его выпустят, он будет знать, кто они такие: он назовет миру их имена.

Он заснул и проснулся, когда они принесли еду: Абдул и Селим. Значит, Абдул вернулся, оставив где-то свой гидроплан.

Он попытался вызвать их на разговор, но ему это не удалось. Молча они забрали его миску и задвинули на двери тяжелый засов.

Оставшуюся часть дня он размышлял о том, как решить поставленные перед собой задачи. Простых решений быть не могло. Потом он заснул и проснулся с мыслью о Джанет.

Еще один обед с бараниной, еще одна ночь при свете лампочки; и его второе утро в камере.

Вошел Селим – белая фигура в просторном балахоне, воплощение спокойной жестокости. Неподвижный взгляд. Глаза, от которых ничего не укроется. Холоден и непроницаем. Человек, с которым не может быть никакого контакта. Селим казался образцом выдержки и самоконтроля, но Фэрли чувствовал в нем что-то дикое и непредсказуемое: подспудный слой ярости и злобы, который в любой момент готов прорваться на поверхность. Больше всего пугало то, что не было никакой надежды предугадать, какая причина может вызвать этот взрыв.

Фэрли изучал его, пытаясь оценить внешность: рост – пять футов и одиннадцать дюймов, вес – примерно сто семьдесят фунтов. Хотя трудно было прикинуть, что скрывается под широким арабским одеянием.

– Я хотел бы сменить одежду.

– Очень сожалею, – ответил Селим с сухой иронией. – Мы еще не закончили пошив.

В двери появился Абдул и встал рядом с Селимом. Как всегда, жует мятную резинку. Фэрли перевел взгляд на него: широкое темное лицо, задумчивый и немного отрешенный вид. Рост – пять и десять, вес – сто девяносто, возраст – лет за тридцать. Волосы тронуты сединой, возможно фальшивой. Желтовато-зеленая шоферская форма покрыта той же мелкой пылью, которая лежала на одежде Фэрли, на его коже и волосах. Частицы песка.