Мистер Пип

— Прошу, — сказал он.

— Крабы, — начала она и подняла глаза к гекконам на потолке. Но она не видела их. Она думала о крабах, и, в особенности о том, какую погоду нужно ожидать, в зависимости от поведения крабов.

— Если краб роет прямо вниз, засыпает нору песком и оставляет метку в форме солнечных лучей, жди ветра и дождя. Будет сильный ветер, но без дождя, если краб оставляет за собой горку песка, но не закрывает нору.

— Если краб закрывает нору, но не разравнивает горку песка, будет дождь без ветра. Когда краб оставляет горку и не закрывает нору, погода будет хорошей. Никогда не верьте белому, который говорит: «Согласно радио, нас ожидает дождь». Верьте крабам и только крабам.

Мама посмотрела на мистера Уоттса, который смеялся, чтобы показать, как она хорошо пошутила над ним.

Мне хотелось, чтобы она могла посмеяться вместе с ним. Вместо этого она наградила его недружелюбным кивком, показывая, что она закончила свой рассказ, и вымелась из класса в послеобеденный зной, где птицы чирикали, забыв о мертвом псе и зарубленных петухах, которых они видели еще утром.

Когда занятия закончились, некоторые из нас побежали на пляж посмотреть на крабов, чтобы проверить, правду ли говорила моя мама. Мы нашли несколько незакрытых норок, что было достаточным доказательством для мальчиков, но все, что нужно было сделать, это посмотреть на безоблачное голубое небо, чтобы узнать о погоде. Крабы мне были не интересны.

Я нашла палку и большими буквами нацарапала на песке «ПИП». Я сделала это на линии высокого прилива и вставила белые сердечные семечки в желобки букв.

Проблема с «Большими надеждами» заключалась в том, что это был односторонний диалог. Без ответа. Иначе я рассказала бы Пипу о том, как мама приходила в класс, и как, пусть и всего на расстоянии двух парт от меня, казалась мне другой. Более враждебной.

Когда она стояла на своем, вся ее тяжесть стремилась к коже. Будто между ее кожей и воздухом было трение. Она ходила медленно, как парус сопротивления. Она сдерживала улыбку, и мне было обидно, ведь я знала, что у нее была красивая улыбка. Бывали ночи, когда я замечала, как лунный свет освещает края ее зубов, и я знала, что она лежит и улыбается в темноте. И благодаря этой улыбке я знала, что она вошла в другой мир, мир, куда я не могла попасть. Это был мир взрослых и, более того, ее собственный мир, где она знала себя так, как только могла знать только она и никто другой; я не могла видеть этот её мир, не говоря уже о том, чтобы последовать за ней туда, за эти красивые зубы, освещенные луной.

Чтобы я ни сказала Пипу о маме, я знала, что он не услышит меня. Я только могла следовать за ним по какой-то удивительной стране с болотами и свиными пирогами, и людьми, говорящими длинными, путаными предложениями. Иногда, к тому времени, как мистер Уоттс дошел до конца книги, вы понимали их ничуть не лучше, вы совершенно не понимали, что эти предложения пытались вам сказать, а может в то время вы уделяли слишком много времени гекконам не потолке. Но потом история возвращалась к Пипу, к его голосу, и вы будто включались снова.

По мере того, как мы читали книгу, со мной кое-что произошло. В какой-то момент я почувствовала, что словно вхожу в эту историю. У меня не было в ней своей роли, нет; я не узнавала себя на страницах книги, но я была там, точно была. Я знала того белого осиротевшего мальчика и то маленькое, хрупкое место, которое он занимал между его ужасной сестрой и милым Джо Гарджери, потому что именно такое же место образовалось между мистером Уоттсом и моей мамой. Я знала, что мне предстоит выбрать одного из них.

Глава седьмая

Визит краснокожих отразился на нас по-разному. Одних видели, когда они прятали еду в джунглях. Другие строили планы побега. Они думали, куда им бежать, и размышляли, что же будут там делать. Что до моей матери, то она решила вспомнить всю семейную историю и передать мне все, что знала.

Морские боги и черепахи в её рассказе перемежались с вереницей людей, о которых я никогда раньше не слышала. Их имена влетали в одно ухо и вылетали в другое. Их было так много. Наконец она дошла до самого конца, по крайней мере, мне так показалось. Повисла пауза. Я смотрела в темноту и видела, как белеют ее зубы.

— Пучеглазый, сказала она, — произошел от бронзовой кукушки.

Я знала о бронзовых кукушках. В определенное время года мы видели, как они поднимаются в небо. Они направлялись на юг в поисках чужих гнезд. Там они находили гнезда, выбрасывали оттуда яйца и откладывали свои, прежде чем улететь прочь. Птенец бронзовой кукушки никогда не видел свою мать.

В темноте я услышала, как мама сжала зубы. Она думала, что уловила суть мистера Уоттса. Она не видела того, что видели мы, дети: доброго человека. Она видела лишь белого человека. Белые люди украли ее мужа и моего отца. Белые люди были виноваты и в существовании шахты, и в блокаде. Белые люди дали имя нашему острову. Белые люди дали имя и мне. Но теперь стало ясно, что мир белых забыл о нас.

В канун Рождества еще двое младенцев умерли от малярии. Мы похоронили их и украсили могилы белыми раковинами и камешками, взятыми на берегу. Ночью мы слушали рыдания матерей.

Это несчастье вновь заставило нас вспомнить о конфликте, суть которого правильно понимали лишь некоторые из нас, детей. Мы знали о загрязнении реки, об ужасном влиянии медного шлама после сильного дождя. Рыбаки рассказывали о красном пятне, которое выходило далеко за рифы в открытое море. Достаточно было ненавидеть это, чтобы ненавидеть шахту. Были и другие моменты, на понимание которых у меня ушли годы: жалкие компенсации, выплаченные Компанией арендаторам, и круговая порука краснокожих, которые в больших количествах приезжали на остров, чтобы работать на Компанию, и использовали свое положение, чтобы продвигать соплеменников, выживая местных с работы.

В нашей деревне были те, кто поддерживал повстанцев — в том числе, моя мать. Хотя подозреваю, что ее поддержка подпитывалась мыслями об отце в Таунсвилле, жившем там, как она говорила, «жирной жизнью». Все хотели, чтобы конфликт прекратился, белые вернулись и снова открыли шахту. Людям хотелось снова покупать вещи. Им хотелось, чтобы у них снова были деньги на эти покупки. Бисквиты, рис, рыбные консервы, тушенка, сахар. Мы снова начали есть то, что ели еще наши прадеды: батат, рыбу, кур, манго, гуаву, маниоку и крабов.

Мужчины хотели пива. Несколько мужчин сварили сок джунглей и сильно напились. Мы слышали ночью их пьяное буйство. Их дикое поведение было таким громким, что мы боялись, что их услышат краснокожие. В темноте я слышала, как мать грозила им адом за их грязный язык. Сок джунглей превратил их в безумцев. Они вели себя как люди, которым все равно, даже если завтра наступит конец света, и пугали ночь дикими криками.

Но этой ночью мы услышали и другой голос, голос благоразумия. Один спокойный голос заставил утихнуть дикие пьяные вопли. Я узнала его. Он принадлежал отцу Мейбл, спокойному мужчине с плоским носом и добрыми, понимающими глазами. Каждый раз, когда он видел Мейбл, он дергал ее за один из ее поросячьих хвостиков и смеялся. Счастливый человек. Он должен был обладать какой-то властью, потому что мы слышали, как в этой непроглядной тьме он разговаривал с теми, кто напился. Он не повышал голос, нам не было слышно, что он говорил, но мы слушали мягкое звучание его голоса, и скоро, к нашему счастью, мы услышали, как один из пьяниц начал плакать. Именно так. Голос отца Мейбл превратил буйного выпивоху во всхлипывающего малыша.

На что я надеялась? Просто надеялась, хотя и по-своему. Я знала, что все может измениться, потому что так произошло с Пипом.

Сначала его пригласила в свой дом богатая Мисс Хэвишем поиграть в карты с ее приемной дочерью Эстеллой. Я никогда не любила Эстеллу. Теперь я могу сказать, что ревновала к ней. Мне не нравилась и другая девушка, Сара Покет, которая всех дразнила. Я была рада, когда пришло время покинуть мисс Хэвишэм.

«Большие надежды» научили нас, что жизнь может измениться без какого-либо предупреждения. Пип уже четвертый год учился у Джо Гарджери. Он уже был старше меня. Но это было не важно. Во всем остальном он оставался другом, спутником, за которого я переживала, и о котором много думала.