Мистер Пип

— Полагаю, он совсем скоро оторвется, — сказал он, пока мы глазели на кусочек розовой плоти под ногтем. — Есть вещи, которые мы никогда не готовы терять, вещи, которые, как нам кажется, всегда будут частью нас, даже если это всего лишь ноготь.

— Ноготь на большом пальце, — сказала я.

— Верно, — ответил он. — Не какой-нибудь.

— А что будет, когда он отпадет?

— Думаю, вырастет новый.

— Значит, ничего страшного, — сказала я. — Ничего не потеряно.

— Кроме именно этого ногтя, — сказал он. — То же самое можно сказать о доме или стране. Нет двух одинаковых вещей. Теряя, приобретаешь, и наоборот. — Он уставился вдаль, будто все, с чем он расстался, уплыло в море, за горизонт. Телевидение. Кинотеатры. Автомобили. Друзья. Семья. Консервированная еда. Магазины.

У меня появилась возможность спросить, скучал ли он по белому миру, спросить, что он получил взамен того, что отказался от шанса покинуть остров, когда была возможность. Жалел ли он?

Но, конечно, мне не хватило духу. Это был первый раз, когда я разговаривала с мистером Уоттсом наедине, и я очень хорошо осознавала его статус взрослого человека и белого. Кроме того, нашей любимой темой был мистер Диккенс, а не мы сами, поэтому мне было приятнее перейти от разговора о его ногте (и связанных с ним удивительных ассоциаций) к «Большим надеждам». У меня были кое-какие вопросы к мистеру Уоттсу.

Меня беспокоило то, что я почувствовала некоторые перемены в личности Пипа теперь, когда он жил в Лондоне. Мне не нравились его лондонские друзья. Мне был не по душе его сосед Герберт Покет, и я не могла понять, почему он нравился Пипу, и я волновалась, что Пип отдаляется от меня. И я никак не могла взять в толк, зачем он сменил имя на Хэндел.

Мистер Уоттс плюхнулся на песок рядом со мной. Он откинулся, опершись на руки, и прищурился, глядя на сверкающее море.

— Давай посмотрим, смогу ли я объяснить, Матильда. Это всего лишь мое мнение, и оно не является единственным объяснением, но это мой ответ на твой вопрос. Пип — сирота. Он словно эмигрант. Он в процессе перехода из одного слоя общества в другой. Смена имени сродни смене одежды. Это поможет ему в пути.

Я застряла на слове «эмигрант». Спросить мистера Уоттса его значение было рискованно. Мистер Уоттс говорил со мной, как с равной. И это льстило и пугало одновременно. Я не хотела разочаровывать мистера Уоттса. Не хотела говорить ничего, что могло бы пошатнуть его веру в меня. Поэтому я перешла к другому вопросу, который очень волновал меня — отношения Пипа к Джо Гарджери.

Сначала Пип смутился, когда Джо появился в Лондоне без предупреждения. Пип вел себя высокомерно по отношению к своему верному старому другу-кузнецу. Позже, по пути из Лондона домой, он меняет маршрут, чтобы избавиться от Джо. Он вернулся только для того, чтобы навестить Эстелу. Ему нет дела до Джо.

С одобрения мистера Уоттса я говорила свободно, и мне было приятно думать, что я сделала важное наблюдение, хотя, похоже, я его утомила.

— Трудно быть идеальным, Матильда, — сказал он. — Пип — всего лишь человек. У него появилась возможность стать тем, кем он хочет. Он волен выбирать, даже если это плохой выбор.

— Как Эстела, — сказала я.

— Тебе не нравится Эстела?

— Она подлая.

— Это правда, — ответил он. — Но в свое время мы узнаем, почему.

Мне снова показалось, что он собрался рассказать, почему, но спохватился и отвернулся, не выдав того, что знает. Не было нужды спешить. У нас впереди была целая вечность. Если мы хоть немного в этом сомневались, достаточно было посмотреть на море.

Мистер Уоттс сидел, плотно погрузившись в песок. И сейчас я наблюдала, как он поднимается. Когда он поднялся во весь свой рост, он с раздражением понял, что забыл ведро. Мистер Уоттс глядел на него пару секунд. Я могла бы подать ему ведро, но мое внимание привлекло его раздражение. Насколько трудно ему было дотянуться до ведра?

Он положил свободную руку на бедро и наклонился за ведром, а его лицо побагровело от усилия. На какое-то мгновение от превратился в Пучеглазого. Но потом, когда он выпрямился, то снова превратился в учителя, которого я знала. Он он погладил видимо болевшую поясницу и повернулся в сторону пляжа.

— Ладно, — произнес он, — Кажется, я слышу, как миссис Уоттс зовет меня.

Я смотрела, как он уходил с ведром в руке. Он был гораздо старше, чем я представляла. Его полотняный костюм и школьные манеры скрывали его хрупкость. Он остановился и посмотрел через плечо, словно пытался принять решение насчет меня. Он позвал:

— Матильда, ты умеешь хранить секреты?

— Да, — быстро ответила я.

— Ты спрашивала, почему Пип сменил имя на Хэндел.

— Да, — сказала я.

Мистер Уоттс вернулся на прежнее место и сел на песок. Он сощурил глаза и посмотрел на пляж, потом в другую сторону. Он взглянул на меня, и мне показалось, что он был раздосадован тем, что ему приходится говорить дальше. Но он сказал уже слишком много.

— Ты должна понять. Это должно остаться секретом, Матильда.

— Обещаю, — сказала я.

— Мою жену зовут не Грейс, — сказал он. — Здесь все знают ее, как Грейс, конечно. Но она сменила имя. Ее зовут Шеба. Это произошло много лет назад, до твоего рождения. Из-за некоторых событий, скажем так, и в период ее жизни, когда ей нужно было что-то изменить, она взяла себе имя Шеба. Из-за трудностей, с которыми ей пришлось столкнуться, я думал, или, вернее, надеялся, что она привыкнет к своему имени. Это случается с другими созданиями. Как только ты узнаешь имя маленького смешного земноводного в панцире, оно уже не может быть названо иначе, как черепахой. Кошка — это кошка. Невозможно думать о собаке иначе, как о собаке. Я надеялся, что Шеба со временем привыкнет к своему имени.

Он пристально посмотрел на меня. Я поняла, что он проверял, в безопасности ли его секрет. Ему не стоило волноваться. Я размышляла об имени «Шеба». Если собака — это собака и может быть только собакой, а черепаха — черепахой, что тогда означала «Шеба»?

— Вот и все, Матильда. Теперь ты знаешь то, чего не знает никто на острове.

Он помедлил, словно ожидал чего-то в ответ. Но у меня не было секрета, чтобы поделиться с ним.

— Ну, до встречи, — сказал он. Потом подмигнул мне и побрел прочь.

Глава десятая

Ближайшая к нам деревня была за восемь километров вверх по побережью. Но до нас долетали новости со всего острова. Они шли к нам по тропинкам джунглей и горным ущельям. И новости не были хорошими. Никогда. Мы слышали ужасные вещи. Вещи, в которые не хотели верить.

Ходили разговоры о репрессиях краснокожих против тех деревень, что сотрудничали с повстанцами. Маленькие дети бегали по округе с рассказами о том, как людей выбрасывали из вертолетов на верхушки деревьев. Дети думали, что это весело, и что когда-нибудь они хотели бы сами попробовать. Эти дети были свидетельством того, насколько наши родители стали небрежными в разговорах. Но они все еще не выдавали самого худшего. То, чего мы не слышали, мы читали на их беспокойных лицах. И вот так мы вспомнили, как выглядел пес Черныш с развороченным брюхом.