Мистик-ривер

— Эй, Джимми, Вэл!

Они оглянулись, стоя уже на нижней ступеньке, и увидели ее. По лицу Джимми скользнула легкая озадаченная улыбка, и она в который раз подумала, как чудесно он улыбается милой открытой улыбкой и что улыбка его ясная, ненатянутая и искренняя. Она словно говорит: «Я твой друг, Селеста. Чем мне помочь тебе?»

Она ступила к ним на тротуар, и Вэл чмокнул ее в щеку:

— Привет, кузиночка!

— Привет, Вэл.

Джимми тоже коснулся ее губами, и этот поцелуй, насквозь пронзив ее плоть, дрожал теперь где-то в глубине горла.

Он сказал:

— Аннабет утром искала тебя. Не смогла тебя застать нигде — ни дома, ни на работе.

Селеста кивнула:

— Я была в... — Она отвела взгляд от замершего в заинтересованном ожидании Вэла, не спускавшего с нее глаз. — Джимми, могу я секундочку с тобой поговорить?

— Конечно, — сказал Джимми, опять улыбнувшись все той же озадаченной улыбкой. Он повернулся к Вэлу: — Попозже об этом поговорим, ладно?

— Конечно. До скорого, кузиночка!

— Спасибо, Вэл.

Вэл пошел в дом, а Джимми, сев на третью ступеньку, посторонился, освобождая Селесте место рядом с собой.

Она сидела, укладывая поудобнее на коленях больную руку, стараясь подобрать слова. Джимми посмотрел на нее, подождал, а потом, видно, понял ее состояние, что что-то мешает ей начать разговор.

Как бы невзначай он сказал:

— Знаешь, что я тут на днях вспоминал?

Селеста покачала головой.

— Было это возле старой эстакады над Сидней-стрит. Помнишь, как мы взбирались туда, глядели кино, которое шло в парке, покуривали в свое удовольствие?

Селеста улыбнулась:

— Ты тогда ухаживал за...

— О, не вспоминай!

— Джессикой Латцен. И она ходила с нами — она, ее буйный кавалер и я с Утёнком Купером.

— Утятей, — сказал Джимми. — Хотел бы я знать, что с ним стало.

— Я слышала, что он был в морской пехоте, подцепил какую-то чудную болезнь кожи и теперь живет в Калифорнии.

— Ага. — Джимми вздернул подбородок, обратясь взглядом на полжизни вспять, и Селеста поймала себя на том, что тоже вернулась назад и представила себе Джимми, когда он был на восемнадцать лет моложе, с волосами немного посветлее, а нравом куда как отчаяннее. Джимми из тех мальчишек, что в грозу карабкаются на телеграфные столбы, а внизу девчонки обмирают от восторга и страха за них. И при этом в самые буйные его периоды был в нем некий покой, тяга к самосозерцанию, и даже в детстве было понятно, что он вдумчив и заботится обо всем, кроме собственной шкуры.

Повернувшись к ней, он тыльной стороной руки легонько пошлепал ее по коленке:

— Ну, что стряслось, девочка? Выглядишь ты... э-э...

— Ты можешь это сказать.

— Что? Нет, выглядишь ты просто немного усталой, а так ничего. — Он оперся спиной о следующую ступеньку и вздохнул. — Черт, я думаю, все мы устали, ведь правда?

— Я ночевала в мотеле. С Майклом.

— Так. — Взгляд Джимми был устремлен вперед, вдаль.

— Не знаю, Джим, но кажется, я к нему больше не вернусь.

Она заметила, как он переменился в лице, сжал зубы, и внезапно ей показалось, что Джимми известно, о чем она собирается с ним говорить.

— Ты бросила Дейва. — Голос его был тусклым, он по-прежнему разглядывал улицу.

— Да. Он вел себя так... В последнее время он вел себя ненормально. Он стал другим. Он начинает меня пугать.

Теперь Джимми повернулся к ней, и улыбка его была как лед, так что ей даже захотелось смахнуть ее рукой. А в глазах его было что-то от мальчишки, который в дождь лезет на телеграфные столбы.

— Почему бы тебе не рассказать все по порядку? — сказал он. — С того момента, когда Дейв стал вести себя по-другому.

Она спросила:

— Ты что-то знаешь, Джимми?

— Знаю?

— Ты что-то знаешь. Ты не удивился.

Кошмарная улыбка сошла с его лица. Джимми сгорбился, подавшись вперед, и сцепил на коленях руки.

— Я знаю, что утром его забрали в полицию. Знаю, что у него иностранная машина с вмятиной на переднем крыле над дверцей со стороны, противоположной водительской. Знаю, что он объяснил мне, как повредил руку, а полиции объяснил это иначе. И знаю, что он видел Кейти в ту ее последнюю ночь, но не рассказал мне об этом до тех пор, пока его не допросили в полиции. — Он расцепил руки, вытянул пальцы. — Не знаю, что все это значит, но это начинает меня удивлять. Да.

Селесту на мгновение затопила волна жалости к мужу, когда она представила себе, как его допрашивают в полиции и, может быть, он в наручниках и прикован к столу, а в бледное лицо его направляют резкий свет лампы. И тут же вспомнилось, как он накануне вечером перед уходом сунул голову обратно в дверь, как искоса посмотрел на нее пристальным, безумным взглядом, и страх превозмог жалость.

Она глубоко вздохнула — сделала вдох, потом выдох.

— В воскресенье Дейв вернулся в три утра весь измазанный чьей-то чужой кровью.

Выговорилось наконец. Слова вырвались из ее рта и полетели. Сгустившись, они образовали стену перед ней и Джимми, потом над этой стеной вырос потолок, а за ним выросла другая стена, и внезапно они очутились в тесном замкнутом пространстве, в клетушке, возникшей из-за одной-единственной сказанной фразы. Уличный шум замер, ветер стих, и единственное, что осталось, — это запах одеколона Джимми и майское солнце, припекающее каменные ступени возле их ног.

Когда Джимми заговорил, голос у него был сдавленный, словно кто-то стиснул ему горло.

— И как он это объяснил?

Она рассказала. Рассказала ему все, вплоть до бреда про вампиров. Она говорила и чувствовала, что от каждого ее слова ему хочется спрятаться, скрыться. Слова обжигали его. Как стрелы пронзали его кожу. Рот его кривился от них, глаза щурились, а кожа на лице вся сжималась, пока под нею не проступили кости черепа, и Селеста похолодела, представив его себе лежащим в гробу — ногти длинные, острые, челюсть крошится, а вместо волос — мох.

А когда из глаз его внезапно полились слезы и потекли по щекам, она едва поборола в себе желание прижать к себе его лицо, почувствовать, как слезы мочат ее блузку и текут, текут по ее спине.

Она все продолжала говорить, потому что знала: стоит замолчать — и возобновить рассказ будет невозможно, а ей необходимо было кому-то рассказать, почему она ушла, почему сбежала от человека, которому поклялась быть рядом в горе и радости, который был отцом ее ребенка, который шутил с ней, целовал ей руку, на чьей груди она спала. Покинула того, кто никогда не жаловался и никогда пальцем ее не тронул, кто был замечательным отцом и хорошим мужем. Ей надо было кому-то рассказать, как она испугалась, в какое замешательство пришла, когда человек этот словно куда-то исчез, когда лицо его оказалось маской, упавшей на пол и обнажившей другое лицо — лицо ухмыляющегося чудовища.