Миткалевая метель

Но только из сада с цветами вынырнул, навстречу черноглазая невеличка-девушка в сарафане, глаза угольками, щеки румяными яблоками. Да не может того быть! Как это она из мастерской прискакала сюда? Да та ли это невеличка? Не соседская ли дочка? Гадать-разгадывать некогда: засверкали у Коли пятки. А она вдогонку:

— Ай, скажу, ай, скажу! Я знаю, ты чей!..

Нарисовал Коля престарательно и цветы и мотылька.

Понес Проклычу. Идет, а на сердечке муторно. Ведь невеличка-черноглазка там стоит на мраморной подставке. Вошел. Подал свой узор, глянул в угол — так и обмер: черноглазка вроде мотнула головой и шепнула с угрозою:

— Ага, это ты цветы-то рвал с чужой клумбы! Ай, скажу…

Опустил Коля глаза.

А Проклыч говорит:

— Хорошо, оставь. Приходи завтра. Прилетит мотылек, я с ним потолкую о твоей пропаже.

Наутро — другая беда.

Говорит Проклыч Коле:

— Что-то не прилетел вчера мотылек. Подождать придется. Да, кстати, ты, парнюга, не видел ли, кто у меня третьего дни цветы рвал на клумбе?

Так и подкосились ноги у Коли. Прикусил губу.

— А где сад-то ваш?

— На Зеленой улице.

— С белыми наличниками дом?

— Да-да.

— Не знаю, — еле-еле Коля выговорил, а у самого щеки что кумач.

— Ну, не знаешь, так поди. Может, мотылек прилетит, он не знает ли. Его спрошу, кто в моем саду набедокурил.

Идет Коля, как по горячим углям, земля под ногами горит. Не хватило силы-храбрости признаться. Не воротиться ли? Не решит, что и делать, — голова кружится.

Ветерок порхает по цветам.

У ворот обернулся Коля, а родной отец Артамон Пахомов смотрит на него с высокого портрета, из цветов сотканного, и вроде что-то сказать хочет своему любимому сыну.

Надо бы парню вернуться, меньше бы заботы принял, а он совсем растерялся, да еще сторож помешал:

— Парняга, ты чего тут? Отнес, что следовало, и ступай, гуляй себе на здоровье.

В тоске-кручине вышел Коля на лужок за фабрику, лег в траву; смотрит в голубое небо, у самого сердце щемит:

— Какой же я трус! Не сумел сознаться да объяснить Проклычу, что-де заставило меня чужие цветы рвать.

Мотыльков целая стая над ним порхает. Привязались, не улетают, словно дразнят: «Эх, Коля, Коля, плохой ты парень!»

Проклыч все равно узнает, кто у него клумбы помял. Как он тогда Проклычу глянет в глаза? И ножичек-то ему жаль, и совесть покоя не дает. В большом расстройстве вернулся он к себе домой по вечеру.

Мать — к нему:

— Коля, поужинай.

А он:

— Не хочу.

До ужина ли тут, сам посуди!

Позднехонько лег он: сон его не берет. Луна из-за крыши заглядывает. И будто тоже укоряет: «Как же ты, Коля, жить будешь? Где ты возьмешь в большом деле силы-смелости, если в таком, малом сплоховал?»

Соловейко где-то в кусту свищет, и этот вроде как бы насмехается: вот так кисть-самопись! А может, это черноглазка-девочка у крыльца нашептывает:

«Не видать тебе ножичка-складничка! Сам виноват — перед старшим человеком душой покривил».

Ветка сирени по стенке шарит и будто шепчет:

«Не бывать тебе, Коля, на фабрике, не работать у чудных машин! Не будет тебя Проклыч учить писать узоры — сам ты виноват».

Видать, не сбудется его заветная мечта — получить кисть-самопись. И так-то горько стало у паренька на душе, что хуже быть не может.

Лежит он с открытыми глазами и ничего не видит…

И вдруг над самой его подушкой закружился мотылек. Только глаза у него теперь — как рубины, с малиновым огнем; крылья голубые, в узорах сплошь, большие-пребольшие; под крылом, как под зонтом, хоть от дождя прячься.

Сел мотылек на подушку и говорит:

— Одну свою вину ты прилежанием искупил — за это тебе спасибо. За вторую вину ты сам в ответе. Отдал я твой ножичек-складничок Проклычу, теперь с него спрашивай.

Сказал да и был таков. Долго ли, коротко ли, глядь — Коля за партой в школе очутился. Учительница Надежда Осиповна рассказывает урок. Дверь раскрывается. И забилось, заколотилось сердечко у Вихорька: отец, отец к нему припожаловал! Подошел, взял за руку, спрашивает:

— Исполняешь ли мой наказ? Бережешь ли подарок мой?

Бросился Коля отцу на шею и залился слезами…

Тут и проснулся; мать над изголовьем стоит:

— Что ты, Колюшка, уж не захворал ли?

Обо всем, что в душе наболело, рассказал Николка матери…

Ни свет ни заря побежал паренек на фабрику. Проклыч как раз на работу идет. Подошел к нему Вихорек, поздоровался со всем уваженьем и всю правду-матку ему как на ладони поднес.

Выслушал Проклыч и говорит:

— Вот что! Ну, коли так, то и я тебе правду скажу. Мне мотылек принес твой ножичек.

И вынимает из жилетки ножичек-складничок, отцов подарок. Сжал его Никола в руке, аж пальцы хрустиули.

— Дядя Проклыч, а теперь покажешь мне кисть-самопись?

— Как же не показать, — говорит Проклыч, — ежели твой последний рисунок мне понравился. Да и мотыльку полюбился он. Покажу я тебе кисть-самопись и всем чудесам тебя выучу.

Запрыгало в груди у Коли сердце от радости. Да как и не радоваться: идет он на ту фабрику, где отец работал, где мать работает!

Ведет Проклыч его за руку чистой, ровной тропинкой. На траве, на цветах роса изумрудами блещет. Чуть-чуть дует ветерок. Солнцу навстречу раскрываются цветы.

Прямо на сына такие ласковые глаза родного отца смотрят с портрета из живых цветов! Чуть-чуть шевелятся цветы, и будто улыбается отец, приветом встречает нового труженика.

…Год за годом молодой растет, старый старится.

Нынче Колюха — самый счастливый человек на всей улице. Теперь он знает, как цветок на рубашке родится. Ученье ему дается лучше всех: Проклыч своим учеником не нахвалится.

Сима ходит в школу и ждет братнин подарок. Не зря Коля сказал:

— Скоро принесу я тебе на платье отрез со своей разрисовочкой — с жар-цветком, с черноглазым мотыльком!

Как увидите где такие узоры — знайте: Николай Пахомов писал.

* * *

Стоит под фабричным окном береза белым-бела, шепчется она с ветром про веселые дела.

Не робей, соколенок молодой! В жизни ты не пропадешь, если рабочей дорогой пойдешь. Ты сам пойми: куда ни глянешь — все наше. Нынче Родина хороша, а завтра станет краше! С новым днем и новая пословица на свет появляется: молодая ветка к старому корешку прививается.

В край лукоморский сказа