Митрополит Филипп

А они – ох! – не всякий раз совпадали с идеалами доброго христианина. Добро бы сам государь, возглавляя все это великое столпотворение, возвышался над ним, как столб мужества, мудрости и великих нравственных качеств. Но и тут было от чего усомниться в достоинствах службы. Если Иван III был поистине великим правителем, может быть, величайшим во всей истории России, сильным в добре и зле, умелым законодателем и волевым стратегом, искусным дипломатом и мудрым хранителем семьи, то преемники его такой же мощью не отличались.

Федор Степанович Колычев большую часть того срока, который он отдал службе, видел на престоле Василия III – сына Ивана III Великого. А этот был правителем средних способностей. Храбрый человек, он не обладал талантом выдающегося политика, полководца, дипломата. Ему удалось присоединить Псков, Смоленск и Рязань. Войны с татарами Василий III вел с переменным успехом. По отношению к служилой знати великий князь был крутенек. До того, что порою забывал о собственных обещаниях, которые прежде давал аристократам; так что жесткость его порой выходила чрезмерной. Правда, и своевольная знать состояла далеко не из сущих праведников… Василий III как государь был не особенно хорош, но не столь уж и плох. Лишь последние годы правления сильно замарали его имя – из-за скандала, связанного с разводом.

Так или иначе, это был истинный природный государь, отпрыск Московского княжеского дома Рюриковичей с одной стороны и царственного семейства византийских Палеологов – с другой.

Но после его кончины, как уже говорилось, во главе правления встала чужачка Елена Глинская, да ее фаворит. Они погубили младших братьев Василия III. [12] Они владычествовали именем младенца, в котором служилые люди России не без труда признавали сына Василия III. Когда регентша и Овчина закончили земной путь, на смену их жестокому правлению пришла беспорядочная борьба боярско-княжеских группировок, сущая смута…

12

Помимо Андрея Старицкого расстался с жизнью и другой брат Василия III – удельный князь Юрий Дмитровский. Его схватили вскоре после смерти великого князя, несколько лет держали в темнице, где и уморили в 1536 году. Правда, летопись приписывает ему крамолу против государя-младенца. Видимо, мысли о быстром политичекском усилении и, в перспективе, захвате трона, посещали Юрия Ивановича.

Где тут говорить о благочестии, о мудрости, о благе страны? Вместо всего этого – долгая полоса эгоистической борьбы честолюбий. Положение при дворе рассматривалось в ту пору как инструмент для удовлетворения корыстных исканий.

Страна была на подъеме. А вот политическая элита ее свалилась в продолжительный кризис.

Федор Степанович знал по собственному опыту, да и по опыту многочисленной родни: забравшись наверх, устремившись ко двору, трудно остаться чистым.

В то же самое время, помимо объединительного процесса, Русь переживала другую трансформацию. Не менее, а может быть, и более важную.

Наша земля в XIV–XVI столетиях испытала невиданный взлет монастырской жизни. Все лучшее в русской культуре того времени рождалось в иноческих обителях. Чистейший, звонкий металл нации, самое выносливое, самое умное, самое энергичное, отвергая материальное благополучие, уходило в места далекие и неосвоенные, в леса, в морозные дали, в непроходимую глушь, и там устраивалось для иноческой жизни. Наша Северная Фиваида – ожерелье русских монастырей, возникших в ту пору, – ни с чем в истории мирового христианства не сравнима. Это явление настолько величественно, что дух захватывает от созерцания его во всей полноте – даже по прошествии многих веков! Тысячи и тысячи русских того времени грезили о твердом установлении Христовой истины внутри самих себя, и для того искали уединения. Найдя то, что искали, они утверждали твердое благочестие не только в собственных душах, но и на сотни верст вокруг – одним своим нравственным примером. Да какая эпоха в истории Руси более привлекательна, более прозрачна, более давала простора для жизненного творчества сильных духом личностей? Какое время выше духовной зрелостью? Аромат сосновых стружек, оловянная стынь северных озер, да лик одинокого инока, устало отложившего топор, присевшего отдохнуть у недостроенного скита и мечтательно вглядывающегося в небо: улыбнется ли ему Бог из заоблачной выси? – вот русская правда, глубинная, сильнейшая.

Вся Русь от края до края осветилась сиянием крестной истины, шедшей от сотен молодых обителей, будто от лампад, зажженных рукой Высшего Судии, да и развешанных Им по чащобным святилищам…

Ничего выше у нас по сю пору не было.

Вторая половина XV – начало XVI веков подарили нашему народу множество прославленных подвижников. Пылало благодатное пламя воспоминаний о Корнилии Комельском и Александре Ошевенском, о Пафнутии Боровском и Михаиле Клопском, о Зосиме, Германе и Савватии Соловецких, о Ниле Сорском, об Иосифе Волоцком, о яростном Геннадии Новгородском. О них знал, об их участи мечтал молодой Колычев. Преподобного Иосифа он в детские годы мог видеть. В годы молодости Федора Степановича совершали монашеские подвиги Александр Свирский, Антоний Сийский и Нил Столобенский. В 1518 году в Москву приехал великий книжник Максим Грек – некоторые полагают, что Федор Степанович встречался с ним. Это весьма возможно; во всяком случае, его труды молодой Колычев мог читать. В 20-х годах на митрополии пребывал книжник-иосифлянин Даниил – противоречивая личность, но, во всяком случае, один из ученейших людей своего времени.

А за их спинами источала сияние фигура духовного богатыря – преподобного Сергия Радонежского, окруженная целой дружиною его учеников.

Какие еще причины требовались русскому человеку того времени, чтобы уйти в монастырь, помимо блистательного примера этих людей, их самоотверженного иноческого делания? Нужно ли приплетать обстоятельства жизни одного мятежного князя, чтобы понять причины пострига еще одной личности, которой суждено было стать новым светильником нашего духовенства? До возмужания молодого Колычева и при его тридцатилетии в России жили великие иноки, слава о них прокатывалась по стране из конца в конец. Одно это дает достаточный повод для выбора монашеской рясы вместо кольчуги и шлема.

Если вернуться к словам, услышанным Федором Степановичем в храме, во время богослужения, и представить себе, как мог воспринять их молодой Колычев, станет ясна тревога, ожегшая ему сердце. Как совместить в одной душе два идеала: ценности дерзновенного иночества, взыскующего сокровищ небесных, и потуги служилой аристократии, пытающейся в годы нестроения приобрести от близости ко двору блага земные – земельку, чины, влияние на дела? Наша русская знать была очень хороша на своем месте: она умела воевать и управляться со страной, она была сильна, воинственна, рождала людей, обладавших государственным умом. Но утратив понимание своего места, выскользнув из уздечки, накинутой на нее всадником-государем, она бесилась, пытаясь не службой, а одним только самовольством обогатиться. Естественно, ослабление идеала честной службы производило тяжелое впечатление на Федора Степановича. Будущие его деяния покажут: по характеру своему он был прям и не терпел искажений истины. Трудно же ему приходилось с этой прямотой в мутные годы интриг и свар! Каково было ставить в нерасторжимую близость твердо усвоенные приоритеты доброго христианина и всё это?! Натура более гибкая нашла бы возможность компромисса, договорилась бы как-нибудь с собственной душой. Но на будущего митрополита глядели отовсюду лики святых, немо укоряя: «Отчего ты служишь мамоне? Служи Христу!» И этому укору он хотел бы подчиниться, ибо так выходило честнее.

Богомольный человек, с юности книжный, влюбленный в слово духовное, Федор Колычев предрасположен был к иночеству. Раздвоение между службой и мечтами о рясе, как видно, давно тяготило его. Не хватало явного знака; ударившись духом о евангельские слова про служение «двум господам», он и воспринял их как знак, поданный свыше.

Так свершился его выбор.

Ранняя часть биографии святого Филиппа напоминает молодость святого Феодосия Печерского, отца русского монашества. Оба происходили из «военно-служилого» сословию. Оба вопреки родовому предназначению с юных лет испытывали тягу к монашеской жизни. Оба в конечном итоге вступили на эту дорогу и стали величайшими учителями русского иночества. Разница только в том, что уходу Феодосия в монастырь очень противилась семья, поэтому он «прорывался» к ношению рясы с невероятным напряжением. Федору Колычеву этот поворот дался легче: он постригся в том возрасте, когда сам имел право решать, как ему распорядиться собственной судьбой.

Первенец боярского рода покинул палаты, оставил изысканные яства и дорогие одеяния, бросил меч, расстался с конем. Его влекли рассказы о славной обители, стоящей посреди моря, дарующей возможность суровой жизни и благого уединения. Он устремился к ней, в полночные края. Там, у дальних пределов Руси, ждали его простая изба, да хлеб, да рыба, да вода, да грубая ряса, а то еще и «многошвейная», то бишь лоскутная, да тяжкий крест иночества.

Да еще те же лики, взирающие с икон… одобрительно.

* * *

Остается констатировать: если история рода Колычевых в общем и целом «прозрачна», то первая половина жизни Федора Степановича Колычева совершенно темна. Что ни возьми, то все «с одной стороны нельзя не предположить, с другой стороны, недостаточно фактов, чтобы подтвердить». Юным годам будущего митрополита невозможно дать полноценное биографическое описание. От них осталась лишь тень. Ничтожное количество точно известных обстоятельств и океан гипотез. Первые три десятилетия в судьбе Федора Степановича представляют собой один большой призрак.