Mix fight поэзии
Шрифт:
уже летел через потери
навстречу ночи и судьбе.
* * *
Я вижу мать, умершую, в гробу.
Она в своем халате желто-синем.
А на столе – записка "не забудь
купить батон, сметану…" иже с ними.
В громадном одиночестве сижу.
На телефоне – только 112.
Кругом пылает Грузия, божусь
словами песни, некуда деваться.
Сижу – в мечтах, предательских и рокских,
о жизни, а за окнами
кто школы побросав по-маяковски,
их в институтах улиц познают.
Я этой перемены не приму –
уже на "вы" любая малолетка.
…Ночь опустилась пышущей наседкой,
и вылупились фонари во тьму.
Абастуман. Сурамы. Налегке
за окнами подпрыгивают форды.
Я задремал, не видя, как в тоске
вершинам надавало солнце в морды,
и новый день забрезжил вдалеке,
на тоненьком повиснув волоске.
* * *
Не я побываю в Тбилиси,
открыв ее улицам счет.
Больной, уже чуточку лысый,
я бьюсь, словно рыба об лед.
Картофель и сыр. Пообедав,
покинув Армению, где
враждебны к приезжим скинхеды,
брожу по деревне Клде.
Стоят кучерявые негры.
Взбираясь по их головам,
шепчу им: "Я тоже ведь беглый,
не с юга на север – а к вам".
Леса догорают в Боржоми.
Питаясь одной синевой,
валяюсь на склоне, порожний,
пока еще только живой.
Я вырос, давно уже дядя –
упал, как осиновый лист.
Внизу – бородатый Звияди,
племянник и экономист.
Вот так умереть бы, в расходы
родных не пустив… Дотемна
блуждаю, найдя мимоходом
синоним к Кавказу. Война.
* * *
Вверх по Орбелиани
в упор, до синевы.
Но пусто: ни мечтаний,
ни злости, ни любви.
Бутылка «Натахтари».
Запачканы штаны.
Летит пустая тара
за памятник Шоты.
Утраченные губы,
и слезы, и звезда.
Попробуй сулугуни
в местечке Аспиндза.
Беги, вскочив с кровати,
у местного узнать,
спросив: «ромели сати?» -
что время – умирать.
Чтоб к вечности причалить,
взбирайся сквозь село
к правительству печали,
пока не рассвело.
* * *
Живи, умри – и не надейся,
вались, не в силах расстелить
кровать, подушка, словно рельсы,
гудит… Пора составу быть.
– Свобода или смерть.
Быть гордым,
грызть корни и глотать росу, -
быть независимым и мертвым
в горах, на кладбищах, в лесу.
Расцвет
мой короток и ясен.Вздымая голос на Москву,
волчонок сделался опасен:
со гаски вац, со нохчи ву.
Меня лишь ранят, но, поверьте,
прикончат в вашей голове:
зачем мне жить, когда бессмертен
тот волк, лежащий на траве…
Ревет республика грудная,
на этом поле мы одни… -
и руку приподнял Дудаев,
приветствуя народ Чечни.
Стоял, покачиваясь, Грозный,
к отплытию готовый плот…
Вздувалось небо варикозно.
Вгрызался в легкие азот.
* * *
Сквозь запотевшее стекло
автобуса глаза косые
проскальзывают по России…
Продуло шею и свело.
И эсэмэска полседьмого
дошла, ботинками скрипя,
«никто не дал мне столько слова,
благодарю, – прочел, – тебя».
Под гробом девушки старуха
бредет, а на асфальте грязь:
белесые кружатся мухи,
в могилу братскую ложась.
Плечом об угол дома чиркнул.
Ларек. Собака на бегу.
Мочой просверленная дырка
на вечереющем снегу.
* * *
Прилипает к губам сигарета,
я стою на балконе, в ночи.
Нет, не Чацкий, но все же «Карету
мне, карету!» – Кричи не кричи.
Если солнце на звезды разбито,
очень трудно дождаться зари,
понимая, что жить – быть убитым
не снаружи, тогда изнутри.
Нет дороги назад. Муцураев,
покидая Иерусалим,
обещает прибежище рая
тем, кто с ним, кто по-прежнему с ним.
Тем, кто здесь, обещаний не надо,
не до этого попросту нам:
тачки, девочки, клубы, квартплаты,
черти, божики, грязь, фимиам.
Прилипает к губам сигарета,
я стою на балконе, в ночи.
Нет, не Чацкий, но нет ни рассвета,
ни свечи, ни огарка свечи.
* * *
Во сне я умер: это был не сон.
То первый опыт смерти – так, «на тройку».
Я был везде, и с миром обручен
прочней, чем с Горбачевом перестройка.
Наутро, встав, отправился помыть
лицо и руки, бутерброды к чаю
готовить, находя, что вечно жить –
любовью заниматься не кончая.
Оделся, спал, поехал по делам,
в автобусе задергивая шторы:
правительство, роддом, театр драм,
ларек, ограды, церковь, помидоры…
мне не нужны, их оставляю вам,
предпочитая братские просторы
захапавшим весь рынок городам.
И что ни день, то выгрызаюсь я
из трижды заколоченного быта,