Млечный путь (сборник)

Вся компания миновала обширную луговину, на которой Филимон косил траву, и вступила в тайгу. Метрах в ста от заимки проходила дорога в соседнее село Стынь, а через него на Сосновку, что стояла на железной дороге Москва — Владивосток. Шкет решил, что Мария наладилась туда, но через Стынь до Сосновки идти не меньше двух часов, гораздо короче путь напрямик, через увалы. Прожив на заимке всего две недели, Шкет уже все здесь знал, не раз, когда Филимон был в отлучке, пробегал через тайгу те самые пятнадцать километров и, забравшись на лиственницу, что росла на самом краю сопки, смотрел на дымки далеких поездов. Волки, обычно сопровождавшие его в таких походах, ждали внизу.

Поспевая за Марией, Шкет затылком чувствовал нацеленный на него острый взгляд Филимона. «Он что, нас в тайге хочет шлепнуть? Тогда самое место в распадке у ручья…»

Но и распадок, и ручей остались позади, а Мария все шла, не сбавляя шага. Вокруг нее, то опережая, то отставая, непрерывно крутились волки. Одного из них звали Джеком, другого — Ромкой. Джек был сильнее, но добрее брата и частенько уступал ему мозговую косточку, брошенную Марией.

«Однако солнышко будет!» — почему-то на местном диалекте подумал Шкет. Именно так выражался таежный охотник Назар Долбасов из якутов, живший на своей заимке километрах в тридцати от Филимона.

И вдруг он понял: Мария идет к нему! Кроме Долбасова у нее сейчас нет никого в мире, к кому она могла бы обратиться за помощью, Долбасов и Филимон не дружили. Просто охотник иногда привозил Январю шкурки соболей, лис, куниц, россомах, чтобы тот продал их на базаре в Канске или в Красноярске, куда ездил довольно часто. Сам Долбасов предпочитал надолго не оставлять свою заимку — кроме трех лаек у него имелась корова и две свиньи, за которыми надо было следить. Заимка же Филимона была для него чем-то вроде фактории. Здесь он мог запастись порохом и дробью, сбыть пушнину, а главное, запастись водкой, до которой был большой охотник. Он знал, что Филимон его обкрадывает, но не пытался высказывать ему это в глаза. А когда Мария, возмущенная подлостью Филимона, сказала ему об этом, он ласково погладил ее по волосам:

— Назарка сама знает. Филимон хитрый человек, чукчи зовут его «люча». Но у Филимона сыновья большими начальниками стали. Их все знают, а Назарку в тайге один медведь знает, да и тот не боится.

Шкету показалось, что Долбасов в чем-то виноват перед родной советской властью. Поразмыслив, он пришел к выводу, что вина его в том, что не сдает он свою пушнину, как положено, государству за грабительские проценты, а предпочитает иметь дело с Филимоном. Этот хоть и ворует, да платит за шкурки куда дороже, чем власть.

Когда на заимке у Филимона появилась Мария, Назар посчитал ее на первых порах — и совершенно справедливо — простой работницей и предложил ей перейти жить к нему, на его заимку, но не в качестве работницы, а жены. Потом, когда статус ее изменился, предлагать такое перестал и лишь наблюдал со стороны и сокрушенно качал маленькой круглой головой: чужая однако… На его глазах Мария из девочки-замарашки превратилась в сытую, довольную жизнью красивую женщину, умелую, работящую и независимую.

Потом стал он замечать в ней наступившую перемену — она вдруг стала быстро худеть. Назар видел прежде незаметные лопатки на ее спине, мослы вместо округлых плеч, сутулость, которой тоже прежде не было. Жалея ее и не понимая, что происходит, он стал привозить ей целебные травы и настойки из них — корни женьшеня, медвежий жир — и рассказывал, от каких болезней в их роду вылечился тот-то и тот-то, пытаясь выведать ее недуг. Ревнивый и грубый Филимон гнал его прочь, а корешки и травы выбрасывал. На якутов, эвенков, чукчей и прочих коренных жителей тайги он всегда смотрел свысока, называя их «зверушками», совсем как это делали надзиратели — они тоже считали себя принадлежащими к высшей расе.

Мария шла к Назару — теперь в этом не было сомнений. Догадался об этом и Филимон. В одном месте он сильно срезал путь — ломанул напрямик через сопку, в то время как остальные обходили ее тропой. Солнце, поднявшееся часа два назад невысоко над тайгой, очень скоро двинулось в обратный путь, к земле.

Когда до нее оставалась самая малость, Филимон вдруг ускорил шаг и, обогнав беглецов, встал у них на дороге. Верно, второпях он не надел своего полушубка и был в одной меховой душегрейке.

— Ну, хватит, — произнес он хрипло, когда беглецы подошли поближе. — Ты, Мария, поворачивай назад, а ты… — на Шкета он даже не посмотрел, — оставайся здесь, если хочешь.

«Где оставаться? С кем?» — Шкет затравленно огляделся. Привыкнув к постоянной людской толчее, он неуютно чувствовал себя даже на заимке. Здесь же, в тайге, среди покрытых инеем лиственниц просто испугался и по-детски прижался к Марии. Еще там, в ее каморке, лежа под одеялом и прижимаясь к ней всем телом, он ощущал ее больше как мать, нежели женщину. Насытившись, засыпал, уткнувшись носом в ее подмышку…

Вероятно те же чувства испытывала и она, потому что положила свою руку на его темя.

— Отойди от нее, тварь! — глухо произнес Филимон и передернул затвор, дослав патрон.

Испуганный Шкет хотел отпрянуть, повинуясь команде, но женщина еще крепче прижала его к себе.

— Если надумал убивать его, пореши и меня, нам друг без друга не житье.

Филимон отступил на шаг, поднял винтовку, но вместо того, чтобы выстрелить, закричал во все горло:

— Джек! Ромка! Куси их! Куси!

Шкет зажмурился — он всегда закрывал глаза, когда страх леденил душу. Но произошло чудо, оба волка подбежали к Марии и улеглись у ее ног.

— Фас! — заорал Филимон, потрясая винтовкой. — Фас! Куси!

Волки недоуменно поглядывали то на него, то на ту, которая их кормила и которую они считали своей.

— Ах вы…

Филимон выстрелил сначала в Джека, затем в Ромку. Из головы волка на лицо Шкета брызнул фонтан крови. Ромка, который дернулся после выстрела в брата и которому пуля угодила в живот, взвыл от боли и пополз на брюхе по снегу. Филимон снова выстрелил. Джек был уже мертв, но Ромка не хотел умирать — он пополз к ногам Марии, подвывая и причитая по-своему, жалуясь на несправедливость. Мария бросилась к нему — он был ее любимцем — обхватила его голову руками и своим телом загородила его от Филимона.

— Что ж ты делаешь, ирод? За всю их службу…

Но Филимон, как видно, озверел — он выстрелил в четвертый раз. Волк дернулся, вытянулся в струнку и застонал уже не по-волчьи, а по-человечьи. Казалось, он пытается и никак не может выговорить какие-то слова… Потом началась агония. Мария еще обнимала его, когда тело волка, обмякнув, стало выскальзывать из ее окровавленных пальцев.

Опустив Ромку, она выпрямилась и пошла на Филимона. Она ничего не говорила, не угрожала, но он стал пятиться и пятился, пока не уперся спиной в ствол лиственницы.

— Душегуб! — крикнула Мария и обеими руками потянулась к его горлу.

Он толкнул ее в грудь, отчего она упала на спину, и бросился к неподвижно стоявшему юноше-беглецу. Теперь он бил не нагайкой, а прикладом винтовки. А когда Шкет упал, стал пинать его сапогами, стараясь попасть в правое подреберье, в спину, где были почки, и в голову. От страшной боли Шкет потерял сознание.

Когда он пришел в себя, над тайгой стыла морозная ночь. Холодные маленькие звезды с трудом продирались сквозь частую сетку ветвей. Чтобы видеть их — почему-то сейчас это ему было особенно важно, — он попытался стереть кровь с лица, но только размазал ее еще больше — руки его тоже были в крови. Он догадался погрузить ладони в снег, потер их одна об другую, зачерпнул пригоршню и протер глаза. Звезды засветились ярче.