MMMCDXLVIII год(Рукопись Мартына Задека)

С трудом довлек Исаф бесчувственного Севера до дома, принадлежавшего Эолу.

— Здесь ему скорее подаст помощь добрая Мери; а я, между тем, пойду сказать Эолу, — говорил он, складывая на крыльце бремя с плеч своих и входя в дом. В комнатах было темно; тишина перерывалась только одним храпением.

— Мери, Мери! — произнёс Исаф. Ответа не было.

— Мери! — повторил он громко.

— Мери! — раздался сиповатый голос. Никто не отвечал.

Часть шестая

И вы ропщете, волны морские? Жалуетесь друг на друга ветрам, или друг другу на ветры?

XI

— На острове крик!.. Там меня хватились!.. Едем! Ждать опасно! Мери, садись в ладью!

— Мери, Мери! Что будет делает бабушка, когда мы уедим? Что, как к ней придет Красный?

— Не бойся, Лена, у бабушки Врасанна!

— Здравствуй, атаман! — вскричали гребцы, когда мнимый Эол и Мери с Леной вошли в ладью.

Ладья покатилась. Подъехали к кораблю; спустили лестницу; все вошли на палубу.

Толпа людей с опаленными лицами, закаленных в бурях жизни и моря, стояла для встречи начальника Стаи Нереид. Резким голосом приветствовали они вступление его на Альзаму.

— Эол! — сказал кормчий, и приятельски протянул к нему руку. Многие также приблизились к мнимому атаману; но он предупредил намерение их.

— К месту! — вскричал он. Все исполнили приказ, кроме кормчего, который остался подле него и с сердцем произнес:

— Поздоровайся сперва с старыми служивыми, Эол! Еще успеешь плюнуть в море!.. Или забыл кормчего, который вынес тебя из-под громовой тучи?

— А, это ты?.. Помню! — отвечал неизвестный, опасаясь, чтобы подобный знакомец и старый служивый не снял с него Эоловой личины.

— То-то же! — продолжал кормчий, обиженный равнодушием. — За добро плати хоть памятью! Куда прикажешь ехать? На подводный камень или в пучину?

— По пути к Босфорану.

— К Босфорану? — повторил кормчий. — Это значит в огонь! С нашим же товаром приедем мы туда? С ланцетами и пиявками? Не худо! Только чтоб там самому не пустили крови!.. Впрочем, по мне все равно: голова за всё отвечай!.. Мое дело поставить на место!.. Эй, нетопыри!.. Боковой и Стрелу! Южному вкось! На милю от пристани… Волю!

Канаты затрещали, между парусами зашумел ветер; казалось, что берега мрачные, как тучи, двинулись с места и быстро удалялись от корабля.

Неизвестный, Мери и маленькая Лена спускались уже в каюту, для них приготовленную, как вдруг палубный спросил: какой значок выкинуть?

— Ты сам должен знать, какой приличен!

— Твой любимый Бой? Здесь еще можно помериться силами со всяким, кто придёт на вызов, и проучить того, кто вздумает не посторониться. За каналом притихнем! Там мы выкинем просто Белый.

— Хорошо! — отвечал мнимый начальник Нереид, и сошел в каюту. Мери и Лена были уже там.

Мери трепетала за него. Кормчий мог легко отличить ложного Эола от настоящего. Первый шаг на корабль открыл ей всю опасность положения, избавленного ею незнакома.

— Я не предвидела, — сказала она ему, — что мы встретим здесь этого страшного человека, которого Эол называл всегда правым своим крылом, без которого не вылететь бы ему из какой-то беды. С ним ты должен быть осторожен, обходиться ласковее; подобные люди дорого ценят память за одолжения.

— Трудно мне принять на себя все короткие знакомства Эола!

Мери села в углу каюты и успокаивала маленькую Лену, которая боясь корабельного шума, прижалась к ней со страхом.

Неизвестный ходил взад и вперед. Он кажется не позволял себе предаваться мыслям; рассматривал внимательно предметы, находящиеся в каюте: стену, украшенную различным оружием, койки, проч., но взоры его невольно остановились на песочных часах.

— Когда человек спокоен и доволен собою, тогда он не думает измерять, сколько времени еще осталось ему быть счастливым! Мери! если прошедшая жизнь твоя не тайна, то расскажи мне ее.

— Ни один поступок не упрекает совесть моей, что ж буду я таить? — отвечала Мери. Жизнь моя так единообразна и печальна, как поверхность моря… его волнуют только бури!

Неизвестный сел подле Мери внимать её словам:

— Голос отца и матери памятен мне, он говорил всегда сердцу моему что-то ласковое, приятное; но я не знаю отца и матери, я не видела их. Если б теперь привезли меня на ту землю, где я родилась, где провела четыре года первоначальной жизни, я не узнала бы ничего родного. Я еще была ребёнком, когда болезнь глазная лишила меня зрения; я была слепа и не знала никаких радостей кроме сладкого чувства, когда мать и отец сажали меня подле себя и лаская называли слепой любовью.

Однажды услышала я глубокие вздохи моей матери; отец мой прощался с нею; потом обнял он меня и сказал: прощай, Мери! таким печальным голосом, что я заплакала…

Это были последние слова его! С тех пор я не знаю, что сделалось с отцом моим. Печаль моей матери по сию пору отзывается в душе моей: она вздыхала, брала меня к себе на руки, и слезы её падали на мое лицо, когда я обнимала и утешала ее.

Вскоре после отъезда отца моего, какой-то незнакомый человек стал ходить к нам часто. Он искал меня так же, как и батюшка, но я боялась его. Часто слышала я голос его, но не разбирала, что говорил он; ибо он говорил всегда тихо. При нем мне делалось грустно, при нем матушка не обнимала меня. Я радовалась только тому, что она перестала грустить и плакать; потому, что и у меня болело всегда сердце, когда она плакала.

В один день услышала я опять горькие слезы моей матери; эти слезы показались мне горячее тех слез, которые, она проливала при разлуке с отцом моим. Незнакомец утешал ее; я подбежала к ней, она схватила меня в объятия и назвала себя несчастною…

После этого слова на веки погибло во мне сладкое чувство, которое я знавала прежде!

Мы куда-то поехали.

— Скоро ли мы будем у батюшки? — спросила я; мать моя сжала меня в своих объятиях, и, утопая в слезах, не отвечала ни слова.

Незнакомый человек приказал ей перестать плакать, и она перестала.

Как теперь помню я, что какой-то шум оглушал меня, мне было страшно; помню, что внесли меня на какую-то лестницу, стук и шум увеличились; у меня закружилась голова, и я упала без памяти. Это мгновение, как минута смерти, лишила меня всего!

Не знаю, что было со мною до того времени, в которое я очувствовалась; жар томил меня; я лежала где-то, без сил; слышала чьи-то незнакомые голоса, звала мать мою; но мне отвечали, что ее нет дома, что она скоро будет. Я плакала неутешно!