MMMCDXLVIII год(Рукопись Мартына Задека)

— В какую западню приказал ты ехать? — продолжал он, внимательно всматриваясь в лицо неизвестного.

— К берегам Пелопонесским — отвечал он.

Кормчий вымерял глазами мнимого Эола.

— Да есть ли там место для нас? — сказал он злобно. — Впрочем, для нашего брата всякий честный человек уступит угол, даст надежный приют, куда ни день не проникнет, ни громовая стрела не пролетит!.. Не хочешь ли в пристань Напольскую? Там уж я был гостем! В заклепах Кастронских ржа съела на мне связку цепей!

— Иди исполнять, что приказано! — сказал неизвестный, удерживаясь от гнева.

— Ступай сам править кормой, молодец! — хладнокровно отвечал кормчий. — Кажется, ты не в свое стадо попал!.. Не думаешь ли отдать его под волчий надзор? Нет, друг! Как хочешь свисти, а не попадешь в ветры! Тяжела ворона для соколиного полета!..

Неизвестный не дал кончить дерзких слов, обнаруживающих тайну, он бросился на кормчего и схватил его за грудь.

— Товарищи! — вскричал кормчий резким голосом; но голос его слился с шумом бури, с треском снастей и с воем ветров.

На палубе все готовились встретить бурю. Туча, как чёрная полночь, покрыла уже все небо; только на северо-западе видна еще была светлая полоса, как трещина в стене мрачной темницы; но и она уже исчезла подобно погибающей надежде.

Нельзя было отличить моря от неба; только перед раскатом грома, в мгновение полета молнии, заметно было, что морские черные валы, оттеняемые струями пены, поднимаются как горы, а черные тучи, волнуясь, несутся от юга к северу.

Вой ветра, падение волн и перекаты грома заглушали голоса отчаянных пловцов; но они не в первый уже раз недели пламенное небо и разъяренное море.

— Что-то скажет теперь наша старая Суратская Нимфа? Кряхтит!

— Не чудо, ей скоро минет сто лет!

— За то не даром ей прозванье вековая; ребра из Телиму, а одежда из нетленного Наньму.

— Эге! ломит становую!

— Где ж кормчий?

— Чорт его знает!

— Кажется пошел спросить у Эола, куда плыть.

— Время спрашивать воли начальства; теперь, но всем грозная воля бури.

— И то правда: в царстве небесном да в беде — все равны!

— Слышишь, как бранится! Только не приведи Владычица, чтобы она съездила своей огненной плеткой по нашим ребрам! — прожжёт кожу проклятая, засмолит волоса!

— Да что ж, шутит с нами кормчий?

— Да и Эола как будто нет на корабле?

— Ломит, ломит и прочь тряпки! Прочь крылья! — раздалось вдруг несколько голосов на палубе. Порыв вихря взнес корабль на огромный вал, как на скалу, и, сбросил оттуда в бездну. Как будто со Скардонского порога упали яростные воды на палубу Альзамы, и матросы онемели.

— Народы! — раздался повелительный голос.

— Ветры! — повторил тот же голос.

— Кажется, голос Эола. Пойдем, здесь делать теперь нечего, работа кончена.

Несколько человек бросились в каюту. Там Мери лежала без чувств, на шее её повисла маленькая Лена. Кормчий плавал на полу в крови, а мнимый Эол, показывая на него рукою, сказал к вошедшим:

— Не хотел повиноваться! Бросьте; его в море, там он будет волен!

Молчаливо и быстро как цейлонский тигр, который бросается на свою жертву и влечет ее в логовище, пираты схватили труп кормчего и повлекли на палубу. Там дали они свободу и языку и чувствам своим, которые пробудил в них неожиданный конец кормчего и ужас бури, угрожающей общей гибелью.

В мраке тучи вспыхнула молния; громовая стрела пронеслась над Альзамой и осветила страшное лицо покойника.

— Вот он, наша зеница! Только его и видели!

— Прощай, друг! Упился смертию, опохмелится на том свете!

— Прощай, приятель! В широком море, не в могиле — велик простор!

— Ступай, брат, восвояси, будь здоров! Вечная память, вечная память, вечная память!

— Ну, дорогу, товарищи.

С сими словами альзамцы раскачали кормчего и хотели перебросить чрез обвод корабля, но налетевший вал ударил в корабль, волна хлынула, окатила всех, и выбила покойника из рук; он грянулся о помост.

— Море не принимает!

— Не легок!

— Ну, еще!..

— Раз, два, три! Ага!.. Теперь пошел на всех парусах!

— Где-то ему будет пристань?

— В какую ни попадет, везде один прием!

Долго стояли еще они, придерживаясь за палубный обвод; когда вспыхивала молния, всматривались они в пенистые валы, чтоб взглянуть еще раз на труп кормчего, в белой одежде, облитый кровью и перепоясанный красною шалью.

Не веря чужим предрассудкам, не молясь, и не считая покойника жертвой принесенною разъяренному морю для спасения жизни всех прочих, они однако же удивились, заметив, что море стало утихать, а на востоке небо отделилось от моря.

— Смотрите! — вскричал один из них, — не даром море не хотело принять его: налег на море… и притихло! Ай, друг!

— Чу, идет!

Мнимый Эол показался на палубе.

— Опасность, кажется, прошла? — спросил он громко. — Кто из вас может заступить место кормчего?

— Только один и был у нас на помощь ему, вот он!

— Кормой править, пожалуй, а звезд считать не умею! — отозвался тот, на которого показали.

— Мы обойдемся без звезд, берег близко. Готовьте паруса! В первой пристани я найду, кем заменить кормчего.

— Сбудешь с рук голову, другую не скоро наживёшь! — говорили шепотом между собою альзамцы.

Прояснившееся с востока небо осветило отдаленный остров, лежавший прямо на север. Корабельщики всматривались в берег, который был виден.

— Это, кажется, Георгий, нижняя островская караульня!

— Ну, здесь молча не пройдешь!

— Выбирай, что честнее: или схватку на чья взяла, или прячь железо и свинец под спуд, да под пестрым флагом объявляй себя торгашом!

— Оружие под спуд и выкинуть купеческий флаг! — сказал неизвестный, вслушавшись в слова корабельщиков.

Все с неудовольствием посмотрели друг на друга.

— Начальник! — сказал один из матросов, — чтоб наша Нимфа нас не выдала; она не похожа на купеческое судно. Не лучше ли пройти мимо, или наплевать в глаза Босфоранским морякам: двадцать четыре ядра закачены в дуло пусть просвистят им в уши, если вздумают запрашивать: кто и откуда!

— Что приказано, то исполнять! — отвечал он, и сошел с палубы.

— Этого с нами не случалось прежде: Омут не водит дружбы с домовым и с лешим.

— Чего доброго, пожалуй еще потребуют за проезд платы.