Мне скучно без Довлатова
Шрифт:
— Вот и шапочка, не извольте беспокоиться, — сказал он.
Мак-Миллан принял шкатулку и немедленно открыл ее. Он достал из шкатулки новую волчью шапку замечательной красоты. Но только он поглядел на шапку, как лицо его сильно опечалилось.
А самолет уже готовился к отлету, и делегация покидала трап.
— Я же вам говорил, — сказал премьер-министр, и в голосе его послышалась очень горькая нота, — я вам говорил, а вы не послушали опытного человека. Это очень хорошая шапка, но такие — совсем не редкость. Это взрослый седой волк. А я имел в виду седого волчонка. Шапка господина Рубина уникальна, а такая стоит сто двадцать фунтов в хорошем меховом магазине в Лондоне.
И с этими словами английский премьер-министр скрылся в салоне самолета. Однако палехскую шкатулку с шапкой он все-таки захватил с собой.
А шапка из поседевшего волчонка навсегда осталась у фотографа Рубина. Но шапка шапкой, а из журнала, где он работал, Рубина вскоре уволили, и он десять лет доживал свой век в весьма невзрачной фотоартели.
Удивительно еще и то, что англо-советские отношения сразу после этой истории как-то редко похолодели. Впрочем, шапка ли этому была виной или нет, я не знаю.
ВЕРМЕЕР
А. Кушнеру
А. Кушнер, Е. Рейн.
Все так же желт фасад, и гнилостны каналы, но триста лет назад все кануло в анналы и сведено на нет, запродано навечно за несколько монет (искусство бессердечно). Ну, что ты, Александр? Ведь ты об этом грезил, не ватник, не скафандр — тебе достался блейзер. И у меня такой, повяжем
* * *
В отеле «Виллидж» на канале, где антикварный магазин, мы как-то переночевали, я и приятель мой один. Он звался Кейсом, милым «фейсом» привлек немало важных дам, и по голландским плоским весям мы с ним явились в Амстердам. И тотчас он меня забросил, скупал гашиш и героин, и я один пять суток прожил, совсем один, совсем один. Скучал, играл на биллиарде, пил пиво и голландский джин, и пробовал бродить по карте, совсем один, совсем один. Я побывал у антиквара, что первый занимал этаж, и столько было там товара, что впал я в безутешный раж. Здесь были Гойя и Вермеер, и Клод Моне и Эдуард, но я все миллионы мерил на биллиард, на биллиард. Почем в Москве-то ныне Гойя? А К. Моне, а Э. Мане? Но никогда не знать покоя, играя в «пирамидку», мне. Поскольку этот стол, и лампа, и световой над нею нимб талантом одного голландца уже попали на Олимп. Что мне чужие натюрморты, (я отдал Эрмитажу дань), когда за столик на три морды приносят в баре финшампань. Поскольку ночью Кейс вернулся и с ним прелестница одна, он к героину повернулся, но к рейнвейну — она. И я остался с этой дамой и объяснил ей, как умел, что здесь сокрыт музейный самый Ватто, Пуссен и Рюисдел. Но только выпив финшампани и вкусы исказив в душе, я объяснил ей, что в шалмане чтят Фрагонара и Буше. И наконец, она согласна, Буше ей тоже по душе, и это было так прекрасно, но только кончилось уже. * * *
«Мы жили рядом. Два огромных дома в столице этой брошенной и ныне считающейся центром областным…» Автоцитата это. Что ж такого? Пожалуй, это слишком бестолково… Но как-то надо мне начать, и это совсем не худший способ. Два секрета — мы жили рядом, но худая слава водила нас налево и направо, мы были незнакомы десять лет, и только домовой наш комитет сводил нас вместе возле паспортистки по поводу квартплаты и прописки. Ну да, нам было восемнадцать лет. И это первый и простой секрет. Второй был посложнее (даже слишком), загадочный, когда своим мыслишкам я предаюсь, то некий ужас первобытный встает во мне, печальный и обидный. Ее я помню резвой пионеркой, потом одну, потом с подругой Веркой, потом в кампашке дерзких пареньков. Все ерунда. Не ерунда Линьков. Он тут же жил на улице Разъезжей, но словно обитатель побережий, где меловые скалы и Кале… А впрочем, первый парень на селе. Блондин с фигурой легкого атлета, он где-то проводил за летом лето, в каких-то альпинистских лагерях, где, впрочем, возмужал, а не зачах. Он был уже студентом Техноложки, куда на «двойке» ездил на подножке и, изгибаясь, словно дискобол, как уголовник мелко наколол татуировку «Ася»… О, сильный довод, истое причастье… Профессорский сынок, а не шпана, он этим чувство доказал сполна. Он был вознагражден, как мне казалось, но мне-то что, и все же прикасалась ко мне при встрече истинная страсть… Я школу кончил и однажды — шасть в Москву на кинофакультет особый и — поступил. И сразу стал особой. «Москва, Москва, как много…» Но чего? Теперь не понимаю ничего. И вот на пятом курсе практикантом я прикатил на берега Невы, отмеченный сомнительным талантом, конечно, сноб и с ног до головы повязанный московской раскадровкой, цедящий томно: «Эйзенштейн, Ромм…» Но в общем одинокий и неловкий. Нас было мало. Только вчетвером мы вышли на опасную дорогу. Четверка развалилась. Слава Богу! Один уехал в глупую Канаду, другой патриархии секретарь, пробрался третий быстро за ограду чего-то непонятного, в алтарь, а может, в казино, а может просто в избу за Аппалачами свою. Все отболело, раны и короста, я не о них, об Асе говорю… «И я поднимаюсь на сто второй этаж, там буги-вуги лабает джаз, Москва, Калуга, Лос-Анжелос объединились в один колхоз, колхозный сторож Абрам Ильич в защиту мира толкает спич…» А в общем, братцы, этаж шестой, я не женатый, я холостой, зачем же ехать так высоко, когда на первом кабак «Садко». Но нам играет Сэм Гельфанд сам, и мед и пиво нам по усам. Там Бакаютов, там Карташов, там так уютно, так хорошо. Но там бывают Дымок, Стальной, там Мотя с финкой и там Нарком, ни слова больше об остальном, уже мильтоны висят на нем. Они изящны, они добры, «Казбек» предложат и «Честерфильд». И сам я думал так до поры… Все ныне память и неликвид. Предпочитаю этаж шестой, оттуда виден пейзаж пустой, и на вершину такой горы ежевечерне мы до поры таскаемся и — хошь не хошь, но там просаживаем всякий грош. Там удивительный прейскурант, и там у каждого свой приз и ранг, и коль не вышел на ранг Линьков, то первый приз ему всегда готов. Он удивителен, на нем пиджак из серой замши, на нем нейлон, и до чего же он не дурак, всегда сидит он у двух колонн, Викуля, Люля и Ася с ним, никто не смеет к ним подойти, Нарком, напившийся в лютый дым, и то сворачивает с полпути. И нам играют «Двадцатый век», и нам насвистывают «Караван», и смотрит из-за припухших век Дымок Серега, он трезв — не пьян. Однажды он подошел к столу и Асю вызвал на рок-н-ролл, и долго-долго он на полу сидел и в угол к себе ушел. И я бывал там, и я бывал с приятной девочкой в табачной мгле, и столик рядом с ним занимал и с ним раскланивался навеселе. И он мне вежливо кивал в ответ… И вот однажды я пришел и — нет, мне нету места, мой занят стол, четыре финна за ним сидят, четыре финна в бутыль глядят, и я, обиженный, почти ушел. Ну, что поделашь, финн — это финн, он здесь хозяин, он господин, куда мне деться, куда пойти, шумит суббота и крайний час, плати тут или же не плати, администрация не за вас. И поднимается тогда Линьков и говорит мне: «Я вас прошу в наш балаганчик и в наш альков, я приглашаю вас, я так скажу…» В четыре ночи на островах, где свадьбу празднует «поплавок», Линьков на дружеских ко всем правах глядит загадочно в потолок. Гуляет свадьбу Семен Стальной, через четыре года — расстрел, а нынче гости стоят стеной, и говорят ему «вери велл». И млечный медленно ползет рассвет… Где моя спутница и где Линьков? Ну, что же, ладно, раз нет — так нет, но
Ася рядом, обмен готов. Тем более, что у Пяти Углов мы проживаем, она и я. Тут все понятно, не надо слов, и так составилась судьба моя. На этом свете все неспроста, недаром комната моя пуста, недаром в этот вечер Стальной мне подарил свой галстук «Диор», рассвет июньской голубизной вползает в мрачный глубокий двор… * * *
Давай уедем. Давай, давай! Куда угодно, за самый край! На самый краешек? Он где? Он где? Наставим рожки своей судьбе! Вокзал Балтийский, купе СВ, а настроение — так себе. Какие улочки! О, Кадриорг! Какие булочки! Восторг! Восторг! Стоишь у ратуши (поддельный хлам), и все же рад уже — что здесь, не там. Что пахнет Балтикой, а не Москвой, и даже практикой чуть-чуть морской. На рейде тральщики и крейсера, вот это правильная красота. Как я любил тебя, о, флот, о, флот! И гюйсы легкие вразлет, вразлет. Т. Бек.
И от дредноута до катерка моя бредовая с тобой тоска. Возьмите, братики, меня с собой, на этой Балтике я свой, я свой. Сейчас голландочку приобрету и буду ленточку держать во рту. Захватим Данию и Скагеррак, есть в Копенгагене один кабак… Я был там, братики, там все о'кей. Мы встретим в Арктике грозу морей. Там на корме у них «Джек Юнион», эскадра строится из двух колонн. Вода холодная, торпедный ад, они из Лондона, и — победят. Гляди в историю, кто прав, кто нет, у Ахиллеса был венок побед. Но помнит Гектора подлунный мир, и Гектор брат ему, его кумир. Победа — проигрыш, вот, в чем вопрос! И это сказано почти всерьез… * * *
Забавно, что наша свадьба на том «поплавке» состоялась, где свадьба была Стального, где рядом сидел Линьков. Но только гостей немного, родственников штук двенадцать, да Асины три подруги, пятерка моих друзей. О трех уже говорилось, об одном я скажу позднее, а пятый был самый лучший, и теперь он лежит в земле… Все было в большом порядке: икорка и осетрина, и киевские котлеты, и сам салат «оливье». А пили «посольскую» водку, шампанское полусухое, а девочки — «ркацители», под кофе — коньяк «Ереван»… Но было все это недолго, в двенадцать мы были дома, и я подарил невесте (невесте или жене?) колечко с приличным рубином (я беден был, что тут поделать?), и все же оно тянуло семьсот тех давних рублей. Она не взяла колечко, она раскурила «Уинстон», она мне сказала тихо: «Так вышло, я ухожу». Я вовсе не удивился, мне что-то уже показалось, последние дни невеста была возбужденно-грустна. Я что-то предчувствовал вроде подвоха и катастрофы, и все же я грубо крикнул: «Ты что, с ума сошла, почему?» Она собирала вещи, укладывала чемоданы, ведь она уже натащила косметику и гардероб. «Такси мне вызови, милый. А это возьми на память», — и тут она протянула бумажник сафьяновый мне. Весьма дорогую вещицу с серебряными уголками, с особым секретным замочком и надписью «Мистер Картье». И он у меня сохранился, конечно, чуть-чуть поистерся, но думаю, этот бумажник переживет и меня. «Скажи мне что-нибудь, Ася…» — «Ты знаешь, сейчас невозможно… А завтра с утра тебе я подробно все напишу…» И тут загремела трубка, подъехал таксомоторчик, и я чемоданы покорно с шестого спустил этажа. И только под свежим небом питерского июня так долго и одиноко торчал у наших ворот. Потом я вспомнил — за шкафом стоит бутылка «посольской», тогда я поднялся обратно и шторы плотно закрыл… * * *
«Что за шум, что за гам-тарарам? Кто там ходит по рукам, по ногам? Машинистке нашей Ниночке Каплан Коллективом подарили барабан». Я услышал этой песенки куплет, на углу в «Национале» двадцать лет, что там двадцать — тридцать лет тому назад, и вернулся он опять ко мне назад. Мы сидели впятером за столом, были Старостин, Горохов и Роом, выпив двести или триста коньяка, сам Олеша пел, валял дурака. И припомнил я дурацкие слова, когда к Асе на прощанье заглянул, мы не виделись три года или два, а письмо ее, как видно, черт слизнул. Боже мой, какой восторг, какой кагал, в тесной комнате персон пятьдесят, и любой из них котомки собирал в край, где флаг так звездно-синь-полосат. Но уж я им никакой не судья, просто было страшновато чуть-чуть, и хотелось мне, потемки засветя, лет хоть на десять вперед заглянуть. Так и вышло, тот, кто здесь был гвоздем, тот и там за океаном не пропал. Тот, кто здесь махал угодливо хвостом, там он хвостик пуще прежнего поджал. Впрочем, что об этом я могу сказать? Не за тем я затесался в тот кружок. — Ты письмо мне собиралась написать. — Разве ты не получил его, дружок? — Ври, да меру знай — прощаемся навек. — В этом деле меры нету, ты не знал? — Что Линьков? Вот это да, человек. Я всегда к нему симпатию питал. — Он в Дубне, уже он член-корреспондент, наша жизнь не состоялась, я виной. Обожди-ка на один всего момент, или лучше — рано утром, в выходной, приходи перед отлетом и письмо ты получишь. Я храню его, храню. — Ах, какое же ты все-таки дерьмо! Я подумаю, быть может, позвоню. — Позвони… — Теперь, пожалуй, мне пора. До свиданья, эмигранты, бон вояж! Постоял я, покурил среди двора, где шумел, гремел светящийся этаж. * * *
«Нет в мире разных душ, И времени в нем нет…» Пожалуй, ты не прав, классический поэт. Все-все судьба хранит, а что — не разгадать. И все же нас манит тех строчек благодать. А время — вот оно, погасшие огни, густая седина и долгая печаль. Ушедшие на дно десятилетья, дни, и вечная небес рассветная эмаль. А время — вот оно, беспутный сын-студент, любовница твоя — ей восемнадцать лет. А время — вот оно, всего один момент, но все уже прошло — вот времени секрет. И все еще стоят вокруг твои дворцы, Фонтанка и Нева, бульварное кольцо, у времени всегда короткие концы, у времени всегда высокое крыльцо. Не надо спорить с ним — какая ерунда! Быть может, Бунин прав — но смысл совсем в ином. Я понимаю так, что время — не беда, и будет время: все о времени поймем. * * *
Всю жизнь я пробродил по этим вот следам, и наконец-то я уехал в Амстердам, всего на десять дней, командировка, чушь! Но и она — успех для наших бедных душ. И всякий день бывал на Ватерлоо я, поскольку этот торг и есть душа моя, я — барахольщик, я — любитель вторсырья, что мне куда милей людишек и зверья. О, Ватерлоо, о, души моей кумир! Ты Илиада, ты — и Гектор и Омир! Тебя нельзя пройти, ты долог, что Китай, послушай, погоди, мне что-нибудь продай. Жидомасонский знак, башмак и граммофон, то чучело продай, оно — почти грифон,
Поделиться с друзьями: