Мне спустит шлюпку капитан
Шрифт:
– Деточка! – удивлённо пропела тётя Броня. – Ты вообще понимаешь, что говоришь?! Это тебя мама таким словам учит? А я думала, что она интеллигентная женщина!
Аделаида опешила:
– А я сказала что-то не то?
– Это смотря что ты хотела сказать! – тётя Броня не могла упустить случая поупражняться в остроумии. – А если не знаешь – не говори, так некрасиво! Или, может, ты от души хотела подчеркнуть, что мы – не русские?
Да Аделаиде сто лет всё равно – русские – не русские! Она и не задумывалась никогда, какие они! Ей просто очень нравилась их красивая фамилия «Разовски». Только через много лет Аделаида узнала, что «дрек» по-«нерусски» – «гомно».
Мама не только пользовалась иностранными словами. Она
– О-о-о! Я не переношу запаха рыбы!
– У меня гипертония, я очень больной человек! – любила говорить мама. – У меня недостаток митрального клапана, стеноз коронарных сосудов и гиперторофия задней стенки левого желудочка! Поэтому моя левая нога гораздо больше правой! – к месту и не к месту с гордостью сообщала она. И все согласно и с уважением кивали, потому что «митральный клапан» – это круто!
Эти объявления были ужасны! Ну зачем мама всегда и везде говорила одно и то же?! Может быть, этот «митральный» клапан в сердце есть только у неё, а у других его нет? Ну вроде как шапка Мономаха? Ведь Аделаида была в обществе при ней почти неотступно. Мама очень любила водить её с собой даже в абсолютно взрослые компании, где больше не было ни одного ребёнка. Поэтому за всю свою недолгую жизнь Аделаида слышала про этот «клапан» и «левую ногу» с «запахом рыбы» столько раз, что готова была начать кусать всех вокруг, но исключительно за левую ногу!
Мама вообще ну очень любила говорить не так, как все вокруг. Она говорила «надо опорожнить стол!» вместо «убрать со стола». Яичница «потушилась», «ублюдок» был «убульдуком», сапожки – «сапашками». И никто не мог её убедить, что «бланшировать» шприц никак нельзя! Мама никогда не ошибалась, знала всё и была права всегда. Она никогда не забывала, что у неё есть свой «митральный клапан!». Мама всегда говорила исключительно в утвердительной форме, и в подтверждение добавляла: «Ну я же лучше знаю, правда?!». И папа, и Сёма и немножко Аделаида действительно верили, что правда! При этом мама ещё очень любила исправлять, советовать, лечить, осуждать. Бывало, какая-нибудь знакомая, размазывая по щекам слёзы, рассказывала ей о себе что-то очень душещипательное, прямо-таки наболевшее, трагичное, казавшееся ей вообще смертельным:
…я повернулась и ему тогда сказала: «Повесь ковёр назад!»
Мама делала строгое лицо, согласно кивала, затем вытягивала губы трубочкой и совершенно спокойным голосом, как у себя на уроке, поправляла «приятельницу»:
– Оо-о! Надо же! Вот мерзавец! Но ты, Лида, вот в этом месте нехорошо сказала! Неправильно говорить «повесь ковёр назад»! «На зад» – это как если б ты ему сказала «повесь ковёр на свою попу», понимаешь?! Надо говорить «обратно!». «Повесь ковёр обратно!» Ну-ка, повтори!
Мама всех и всегда слушала с большим интересом. Но совсем не потому, что ей правда нравилось, что рассказчик думает или говорит. Маме нравилось его исправлять. Она как будто специально искала в разговоре ошибки, или зацепки, чтоб показать, как много она сама знает. Мама вдруг могла очень спокойно оборвать собеседника и со словами: «Какие вы ессентукские греки?! Ессентукских греков не бывает! Это вы из Цалки потом переехали в Ессентуки, потому, что…» и очень подробно начинала объяснять собеседнику, почему именно он переехал в Ессентуки.
– Посмотри! Посмотри, Аделаида, на какой уродине женился Цуго! – мама делала смешную гримаску и показывала пальчиком вслед проходившей мимо соседке.
– Почему на уродине? – Аделаиде очень нравилась новая невестка тёти Паши с белоснежной шёлковой кожей и светлыми глазами.
– Ты что?! Ты что, ослепла?! – удивлялась мама. – У неё совершенно кривые ноги! Вот до пояса она ещё так себе, ниже пояса не годится! А когда
улыбается, все верхние зубы видны целиком! Вот так дёсна торчат! – и мама пальцами показывала, как у соседки торчат дёсна. – Женщина должна слегка улыбаться. Вот так! – и мама улыбалась, показывая Аделаиде, как именно должна улыбаться Цуго жена. – А эта делает вид, что не знает, что недостатки свои скрывать надо, и как будто специально ещё больше рот делает! Фуф! Представляешь, такой рот ещё целовать! И ведь целует же, раз она недавно родила! Бр-р-р!.. – и мама шутливо вздрагивала. – Ох! Не дай Бог! – говорила она и качала головой, задумываясь о чём-то своём. – Не дай Бог…Лечила мама очень часто. Она давала советы всем вокруг, меняла лекарства, выписанные врачом, увеличивала или уменьшала дозировки, ставила горчичники, особенно охотно мама клизмила.
Почему то клизмить именно Аделаиду доставляло маме особое удовольствие. При этом она приговаривала:
– Если мама к тебе не прикоснётся – вообще коростой покроешься и сдохнешь!
Но раньше мама делала клизму, когда у Аделаиды поднималась температура.
Теперь именно с клизмы мама начинала любое лечение. Папа всё так же тожественно вешал на себя мешок, мама всё так же тщательно смазывала наконечник вазелином.
Как-то раз Аделаида объелась горькой подливки, и у неё на всём теле появилась красная сыпь. Сыпь страшно горела и чесалась.
Зрасьте! Вот ещё чесотки нам не хватало! – мама сперва показалась очень раздосадованной. – Где ты этой гадостью заразилась? Здороваешься с кем попало за руку и на: вот тебе и чесотка! Я тебе говорила – ты такая демократичная! Со всякой швалью дружбу водишь. Чтоб ты провалилась, а-а-а! – но потом мама поняла, что «чесотка» – непочатое поле врачебной деятельности! Тут ведь можно опробовать практически весь арсенал своих медицинских знаний! Тогда мама успокоилась, даже оживилась. Она всегда сверяла «случаи в природе» со «случаями», описанными в её любимой «Медицинской энциклопедии». Со вздохом человека, действительно волокущего тяжелый крест, она, о чём-то поразмыслив, открыла её сперва на букву «з», потом, видно, передумав, на букву «ч». Бегло просмотрела, медленно переворачивая листы и беззвучно шевеля губами, взяла свою сумку и ушла в аптеку.
Из аптеки мама вернулась быстро с какими-то двумя пузырьками мутной жидкости.
– Давай, раздевайся! – сказала она. – Становись на пол вот на эту клеёнку! Давай, сказала! Что ты возишься?! Вела бы себя прилично – не заболевала бы всякой заразой! Не было б у тебя матери, я бы посмотрела, что бы ты делала! Трусы тоже снимай! Что ты закрываешься?! Чего я у тебя не видела?! Закрывается она… руки убери, говорю! Значит так… Надо сперва одной жидкостью обтереться, далее – второй, сразу после первой, пока не высохла. Далее – стоишь тут двадцать минут на этой клеёнке, пока не подсохнешь вся! Потом оденешься. Смотри, смывать это нельзя. Всё должно впитаться! Вот наказание – всю пижаму ночную загадишь! Мне же потом и стирать!
«Господи! Да за что ж такое наказание?! Откуда у меня чесотка?! Вообще-то чесотка бывает между пальцами рук. Мы же проходили чесоточных клещей по зоологии! Почему тогда чешутся ноги?! А потом ещё стоять совершенно голой в центре комнаты… Мамочки! Как хочется удавиться!»
Первая жидкость в зелёной бутылке из-под лимонада была какой-то странной. Она была прозрачная, похожая на воду, но по коже не скатывалась, а клеилась к ней. Она была без запаха. Кожу не щипало, но стало холодно. Залезть бы под одеяло да накрыться бы потеплее с головой… Только первая жидкость оказалась даже не цветочком, а бутончиком! Мама налила в ладони и стала растирать по телу Аделаиды «вторую» жидкость… Вот это был ужас! Аделаида за секунду вся завоняла тухлыми яйцами! Пары лекарства лезли в глаза и щипали их. Вдохнуть тоже стало невозможно. Аделаида отворачивалась, как могла, делала глубокий вдох и снова поворачивала голову на место.