Мнемозина, или Алиби троеженца

– Как это так можно заставить человека жить с другим, что-то я вас совсем не понимаю?! – удивился Борис, взглядывая то на меня, то на Мнемозину.

– Она просто немного запьянела, – вздохнул я, сильно сжимая под столом запястье левой руки Мнемозины.

– Ничего я не запьянела, умник, – засмеялась Мнемозина, кусая зубами верхнюю пуговицу на моей рубашке.

– А вы когда-нибудь подглядывали в замочную скважину?! – спросила она Бориса.

– С чего это вдруг, – не понял ее Борис.

– Ну, я же говорю, что она немного перебрала, – я попытался поднять Мнемозину за локоть из-за стола, но она ударила меня по рукам.

– Дурак, насильник, шантажист! – одним махом выкрикнула она и снова зарыдала, а когда я присел с ней рядом, снова прижалась ко мне.

Борис молчал, лишь немного исподлобья поглядывая на нас. Потом Мнемозина успокоилась, и мы с Борисом вышли на балкон покурить.

– Ты уж меня извини, – сказал я, закуривая, – даже не знаю, что это с ней!

– Наверное, у нее это наследственное, – вздохнул, закуривая, Борис, – сегодня, когда я в первый раз увидел твою тещу, я сразу за одну минуту поставил ей диагноз: психопатия с острой коронарной недостаточностью сосудов головного мозга!

– Ну, ты сейчас наговоришь, – грустно вздохнул я.

– А тебя не охватывает иногда ощущение, что ты уже свою жизнь прожил и живешь уже какой-то другой, как будто взятой напрокат у Бога жизнью? – спросил Борис.

– Да, – покачал я головой, – что-то такое бывает, и самое странное, что эта другая жизнь порой бывает во много раз лучше прошлой жизни, и так бывает жалко, сколько напрасно прожитых лет.

– А ты не жалей, – улыбнулся Борис, – мы еще с тобой не такие уж и старые, и у нас очень молодые жены!

– Ну, что, старички, все никак не угомонитесь, все шуры-муры разводите, – Мнемозина на удивление быстро успокоилась, выйдя к нам на балкон.

– Ты, знаешь, я тебе все же сочувствую, – шепнул мне на ухо Борис и вышел, оставив нас с Мнемозиной на балконе вдвоем.

Мнемозина сама вытащила у меня из нагрудного кармана сигареты и демонстративно закурила.

– Мнемозина, тебе же нельзя, – я попытался вырвать у нее сигарету из губ, но она качнулась головой в сторону и обожгла концом сигареты мою правую руку.

– Что происходит?! – спросил я.

– Просто я устала, – вздохнула она, – могу же я хоть иногда расслабиться!

– О, Господи, какой же я после этого ее повелитель, скорее всего она моя хозяйка, – подумал я, а сам, подойдя к ней, прижался щекой к щеке.

– Мама права, ты и вправду очень старый, – всхлипнула Мнемозина и выронила сигарету.

– И что же нам теперь делать?! – вздохнул я, судорожно вдыхая запах ее волос.

– Взять у меня какую угодно сумму денег и оставить меня, – прошептала Мнемозина, продолжая плакать.

Получалось так, что она раздваивалась в своем сознании, она желала со мной расстаться, т. е. исполнить волю матери, которая олицетворяла собою и часть ее собственной воли, и не желала расставаться со мной, вся оплененная моим прикосновением, и моей плоти вдохновенным волшебством…

Она плакала от невозможности соединить вместе эти два чувства и желания…

– На это я никогда не пойду, – ответил я, немного подумав, – к тому же ты мать моего будущего ребенка! Надеюсь, ты про это еще не забыла!

– А я сделаю аборт, – высморкнулась с помощью платка Мнемозина.

– Ты его не сделаешь, – сказал я, и, повернув ее за плечи к себе, жадно поцеловал в губы.

Она мгновенно застонала, а я слегка приспустив ей трусики, и снова повернув ее к себе спиной, вошел в нее сзади.

Я знал, что во имя сохранения плода не стоит этим заниматься, но ничего не мог с собою поделать.

Жизнь моя как будто уже висела на волоске, как и жизнь нашего ребенка, находящегося в утробе Мнемозины.

И все же жалея наше дитя, я не до самого конца, а лишь до середины впускал свой фалл внутрь нее.

Когда Мнемозина закричала с балкона, то ее крик неожиданно увеличился как в своих размерах, так и в повторениях учащающегося эха, словно вобравшего в себя всю амплитуду нашего бешеного и ослепленного оргазмом дыхания.

Весь спальный район, состоящий из множества серых многоэтажек услышал наши любовные крики.

– Что с вами?! – выбежал на балкон встревоженный Борис, и тут же ахнув, убежал обратно.

Мириады звезд в небе светились вместе с окнами медленно забывающихся в глубоком сне домов. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, и гладили, едва дотрагиваясь кончиками пальцев до наших оцепеневших в сладкой истоме тел…

– А тебе не кажется, что у нас во Вселенной действительно есть какой-то могущественный покровитель?! – спросила меня Мнемозина, уже слегка поеживаясь от холода.

– Конечно, есть, – согласился я, и снова жадно ее поцеловал.

– Не совращай меня, мой змей-искуситель, – засмеялась Мнемозина, кусая меня за ухо, – мой милый, добрый старикашка!

В эту минуту она была похожа на ребенка, которому разрешили есть сладкое, а я на взрослого дядю, который помог этой девочке дорваться до сладкого… Господи, неужели вся наша жизнь заключена в одном только сладком и ослепительном миге!

Нет сомнения, что без сладкого брака не бывает, а вот сладкое без брака существует всегда и везде и в любых притягательных формах.

Это как притягательный глагол «давать», раз тебе дают, то ты и делаешь! Это как притягательный союз «и», соединяющий между собой любые живые создания.

Люди купаются в сладком, захлебываются в нем и безвозвратно тонут, и уже до конца своей жизни они поглощены им, и это легко прочитать по их ослепленным глазам.

Борис встретил нас смущенной улыбкой и раскрытой бутылкой шампанского, которой он уже успел наполнить наши бокалы.

– У меня родился сын, – поднял с улыбкой свой бокал Борис и я увидел, как из уголков его глаз неслышно скатываются слезы.

Мы тоже с Мнемозиной подняли свои бокалы и чокнулись. Господи, у него уже трое внуков, а теперь еще это крошечное дитя, и о чем думает этот старый хрен?! О чем?! О чем?! – О чем и я! Я что ли не старый, я, что ли не хрен?!